«Ничто не спасет меня, и умру я от болезни смерти, если только не познаю радость…
Если только не наполню уста пищей вечной, подобной спелому плоду, в который ты вонзаешь зубы, и сок его заливает твое горло…»
Это язык души. И есть еще язык мудрости души:
«Это так ясно, что сразу это и не разглядишь.Ты должен знать тот огонь, который ищешь.Это огонь твоей собственной лампы,И это твой рис, сваренный в самом начале времен».
Приехав в Европу, я так возрадовался бегству из отечества, что хотел остаться в Европе навсегда. «Это мое место, — сказал я себе, — моя земля». Затем я оказался в Греции, которая всегда была отчасти как бы вне Европы, и я подумал, что останусь здесь. Но жизнь схватила меня за шиворот и снова водворила в Америку. Благодаря моему короткому пребыванию в Греции, благодаря тому, что происходило со мной в Греции, я мог сказать — совершенно искренне тогда и, полагаю, совершенно искренне сейчас: «В любой части мира я чувствую себя, как дома». Для типа, подобного мне, труднее всего чувствовать себя, как дома, именно дома. Вы наверняка это знаете и, возможно, понимаете. Мне понадобилось бесконечно много времени, чтобы понять, что «дом» — это условие, состояние души. Я всегда бунтовал против мест и условий существования. Но когда мне открылось, что «быть дома» означает быть с Господом, связанный с этим словом ужас исчез. Это стало моей работой, точнее, моей привилегией — чувствовать себя дома, как дома. Мне было бы гораздо легче ощутить себя дома, как дома, в любой точке земного шара, чем здесь, в Америке. Мне не хватает Европы, и я тоскую по Греции. И я всегда мечтал о Тибете. Чувствую, что я гораздо больше, чем американец: чувствую, что я хороший европеец, потенциальный грек, индус, русский, китаец, а также тибетец. А когда я читаю об Уэльсе и двадцатитысячелетней истории самой древней человеческой расы, я чувствую себя истинным валлийцем. Меньше всего я чувствую себя американцем, хотя я, вероятно, больше американец, чем кто-либо еще. Американца во мне, которого я признаю, одобряю и приветствую, можно определить следующим образом: существо коренное — абориген, чье семя и завет обрело почву в «простом человеке», всей душой устремившегося к новой попытке возвести на девственной земле «град братской любви». Это человек, которому важен не результат, а движение к нему. Предназначенный не искать, а обрести. Не отрекаться, а принимать.
«Что ты скажешь тому, кто придет к тебе ни с чем?»
«Выбрось это!»
Это «мондо» используется для иллюстрации следующей мысли: «мы должны идти вперед даже из духовной нищеты, если она используется как некое средство познать истину Дзен».
С духовной нищетой Америки, вероятно, ничто в мире не может сравниться. И, конечно, она никогда не служила средством познать истину Дзен. Но «Песня большой дороги» была создана американцем — и таким американцем, которого никак нельзя заподозрить в скудоумии. Она рождена оптимизмом и неистощимой щедростью человека, пребывающего в полном согласии с жизнью. Она дополняет послание св. Франциска Ассизского.
Идите вперед! Не останавливайтесь! Перестаньте суетиться!
Лоуренса испугала — нет, ужаснула — мысль, что этот Уитмен принимает все, ничего не отвергая, живет с полностью открытыми шлюзами, всеми шлюзами — словно некое чудовище морских глубин. Но существует ли более целительный, более утешительный образ, чем эта человеческая сеть, свободно плывущая по воле волн в потоке жизни? Куда хотели бы вы поместить человека? В каком месте велели бы ему бросить якорь и пустить корни? Разве не отведено ему божественное место — в вечном потоке?
Может ли дорога привести к концу? В таком случае, это не большая дорога.
«Мы созданы из того же материала, что мечты». Именно так и даже больше. Гораздо больше. Жизнь — не мечта. Мечты и жизнь вступают в брачную связь, и де Нерваль создал на этой основе самую запоминающуюся из своих мелодий{97}. Мечты и мечтатель составляют одно целое. Но это еще не все. Это даже не самое важное. Мечтатель, знающий в мечтах, что он мечтает, мечтатель, не делающий различия между тем, мечтает ли он с открытыми или закрытыми глазами, близок к высшей самореализации. Но человек, который перешел от мечты к жизни, перестал грезить даже в состоянии транса и уже не мечтает, ибо больше не голоден и не жаждет, не вспоминает больше ни о чем, ибо добрался до Источника, называется иначе — это Пробужденный.
Дорогой Леден, на этом я мог бы завершить свое письмо; оно содержит «предельное» звучание, которое означает конец. Но я предпочитаю возобновить его и завершить на более человеческой, более непосредственной ноте. Вы помните, что я упоминал о моем палестинском друге Веселииле Шаце: иногда мне случается навещать его во время прогулки. Недавно, направляясь в город (Монтерей), мы стали обсуждать книги, которые прочли и полюбили в юности. Мы не в первый раз беседовали о подобных вещах. Но когда он начал выпаливать названия всемирно известных книг, прочитанных им на иврите — его родном языке, я почувствовал, что должен рассказать кое-что обо всем этом вам, а через вас и миру.
Полагаю, впервые мы затронули эту тему, когда он снял с моей книжной полки «Разочарованного» Лоти. Рядом стояла еще одна книга Лоти «Иерусалим», которую он никогда не читал, о которой никогда не слышал и которая его очень заинтересовала. Вам, должно быть, интересно знать, что мы часто говорили об Иерусалиме, Библии — особенно о Ветхом Завете, о таких персонажах, как Давид, Иосиф, Руфь, Есфирь, Даниил и т. д. Иногда мы проводили целый вечер за беседой об этой странной, пустынной части света, где расположена гора Синай. Порой говорили о проклятом городе Петра или о Газе{98}, порой об удивительных йеменских евреях, которые построили в Йемене (Аравия) одну из самых интересных столиц мира — Сану. Или же о бухарских евреях, обосновавшихся в Иерусалиме несколько столетий назад: они до сих сохранили свой исконный язык, обряды и обычаи, удивительные головные уборы и поразительно красочные наряды. Иногда мы беседовали о Вифлееме и Назарете, которые у него ассоциируются с исключительно светскими впечатлениями. Или же о Баальбеке и Дамаске — в обоих этих городах он побывал.
В конечном счете мы всегда возвращались к литературе. И вчера нас поразило его воспоминание о первой прочитанной книге. Как вы думаете, что это была за книга — если учесть, что иврит — его родной язык, а родился он в Иерусалиме? Я чуть в обморок не упал, услышав название «Робинзон Крузо»! В детстве он прочел и «Дон Кихота» — также на иврите. Он все читал на иврите, пока не вырос и не выучил английский, немецкий, французский, болгарский, итальянский, русский и, возможно, многие другие языки. (Арабский он знал с детства. И до сих пор ругается на арабском — по его словам, в этом отношении все прочие языки куда беднее.)
«Значит, „Робинзон Крузо“ был первой книгой, которую ты прочел? — воскликнул я. — И для меня она была одной из первых. А как насчет „Путешествия Гулливера“? Эту книгу ты тоже должен был прочесть».
«Конечно! — ответил он. — И книги Джека Лондона… „Мартин Иден“, „Зов предков“, да почти все… Но особенно я запомнил „Мартина Идена“» (Как и я. Эту книгу я долго помнил, тогда как воспоминание о других поблекло. Многие люди признавались мне в том же. Должно быть, удар попал в цель!)
Тут он начал говорить о Марке Твене. Он прочитал также и несколько его книг. Это меня удивило. Я совершенно не понимал, как можно передать на иврите причудливые, терпкие американизмы Марка Твена. Но, кажется, перевод был удачным[158].
Вдруг он сказал:
«Но была одна толстая, очень толстая книга, которая привела меня в полный восторг. Я читал ее два или три раза…»
Он долго пытался вспомнить название и наконец вскричал: «Ну, конечно же, „Записки Пиквикского клуба“!»
Мы поговорили об этом, и я обнаружил, что взялся за эту книгу примерно в том же возрасте. Вот только я так и не смог ее осилить. Она понравилась мне куда меньше, чем «Дэвид Копперфилд», «Мартин Чезлвит», «Повесть о двух городах» или даже «Оливер Твист».
«А „Алиса в стране чудес“? — воскликнул я. — Ты ее тоже читал?»
Он не смог вспомнить, читал ли он эту книгу на иврите или нет, но прочел определенно, в этом он был уверен, хотя и не мог сказать, на каком языке. (Представьте себе, что вы пытаетесь вспомнить, на каком языке читали эту уникальную книгу!)
Мы прошлись дальше по списку, перекатывая на языке названия, как леденцы из кленового сиропа.
«Айвенго»?
«Спрашиваешь! Еще как! Для меня это была великая книга. Особенно описание Ревекки».
Я подумал, каким странным, наверное, казался этот роман маленькому мальчику в далеком Иерусалиме. Я испытывал чувство странной радости: мне было приятно за сэра Вальтера Скотта, который давно умер и больше не беспокоится о том, чем могут растрогать его книги. Я спрашивал себя, как воспринял бы эту книгу мальчик из Пекина или Кантона. (Я никогда не забуду того китайского студента, с которым познакомился в Париже, — мистер Цзяу, кажется, так его звали. Однажды я спросил, читал ли он «Гамлета», а он ответил: «Вы говорите об этом романе Джека Лондона?»)
