- Что?
- Проводи меня на вокзал, да и поеду я отсюда. Иванов остановился.
- Чего ради?
- Скучно мне тут!..
- Испужался, что ли?
- Чего? Хочется уехать, и все тут.
- Зачем?
- Друг, не задавай глупых вопросов! Хочется, только и всего... Пока людей не знаешь, все кажется, что они дадут что-нибудь... Были тут интересные люди... Карсавина казалась новой, Семенов умирал, Лида как будто могла пойти необычной дорогой... А теперь скучно. Надоели все. Или тебе этого недостаточно? Понимаешь, я вытерпел этих людей, сколько мог терпеть... больше не могу.
Иванов долго смотрел на него.
- Ну, пойдем... - сказал он.
- А с родными попрощаться?
- А ну их... они-то и надоели мне больше всех.
- Да вещи возьмешь же?
- У меня их немного... Ты иди в сад, а я пойду в комнаты и подам тебе чемодан в окно. А то увидят, пристанут с расспросами, а что я им скажу такого, чтобы их утешило?
- Та-ак... - протянул Иванов и на минуту потупился, потом махнул рукой. - Очень это для меня прискорбно, друг... ну да что уж там!
- Поедем со мной.
- Куда?
- Да все равно куда. Там видно будет.
- Да у меня и денег нет.
- И у меня нет, - засмеялся Санин.
- Нет, уж ступай сам... С пятнадцатого у меня и занятия начинаются. Так-то спокойнее!
Санин молча посмотрел ему прямо в глаза и так же прямо посмотрел на него Иванов. И вдруг ему стало чего-то неловко и он съежился, точно в зеркале увидел отражение свое гнусным. Санин отвернулся.
Они пошли через двор. Санин вошел в дом, а Иванов в потемневший сумеречный сад, где грустно встретили его тени осеннего вечера и запах тихого тления. По траве и кустам, шелестя листьями и хрустя сухими ветками, Иванов подошел к окну в комнату Санина. Оно было открыто и темно.
А Санин тихо прошел через зал и остановился против балконной двери, услышав знакомые голоса.
- Чего же ты от меня хочешь? - послышался с балкона голос Лиды, и Санина поразили его тусклые измученные нотки.
- Я ничего не хочу, - ответил Новиков, и очевидно, против воли голос его звучал ворчливо и надоедливо, - мне только странно, что ты смотришь так, будто приносишь для меня жертву... Я ведь...
- Ну хорошо... - сорвался голос Лиды, и хрустальные звуки близких слез неожиданно зазвучали в сумеречной тишине вечера - не я... ты приносишь жертву... ты!.. Я знаю!.. Чего же еще нужно от меня?
Новиков хмыкнул недоумевающе и смущенно, но слышно было, что он чуть-чуть сконфузился и старается скрыть это.
- Как ты не можешь меня понять?.. Я тебя люблю и потому это не жертва... Но если ты сама смотришь на наше сближение, как на жертву с чьей бы то ни было стороны, то тогда что ж это за жизнь будет у нас?
Голос Новикова окреп и зазвучал убедительно и даже обрадованно, точно он вдруг нашел настоящее и рад был, что теперь уже наверное убедит Лиду.
- Ты пойми... Мы можем жить только при одном условии: именно, чтобы ни с твоей стороны, ни с моей не было никакой жертвы... Что-нибудь одно: или мы любим друг друга и тогда наше сближение разумно и естественно, или мы не любим друг друга и тогда...
Лида вдруг заплакала.
- Чего же ты! - изумленно и раздраженно заговорил Новиков, - я не понимаю... я, кажется, не сказал ничего оскорбительного... Перестань!.. Я имел в виду и тебя и себя равно... Это черт знает что!.. Да чего же ты плачешь!.. Ничего сказать нельзя!..
- Я не знаю... не знаю...
Задушенный и жалкий женский голос тоненькой жалобой, бессильной и бессловесной, прозвучал невыносимо печально.
Санин поморщился и вошел в свою комнату.
"Ну, Лиде, пожалуй, конец! - подумал он, - может, и лучше сделала бы она, если бы тогда и вправду утопилась!.. А может, и перевернется... Не угадаешь!"
Иванов за окном слышал, как он торопливо шарил, шелестел бумагой, что-то уронил.
- Скоро ты? - нетерпеливо спросил он.
Ему стало скучно и жутко стоять под темным окном, в бледном сумраке осенней зари, перед лицом темного загадочного сада. Шорох напомнил ему его сон.
- Сейчас, - ответил Санин так близко от окна, что Иванов вздрогнул. Темнота в окне заколебалась, и из нее выдвинулся чемодан и белое лицо Санина.
- Держи!
Санин легко спрыгнул на землю и взял чемодан.
- Ну, идем!
Они быстро пошли через сад.
Там был бледный сумрак и тонкий холодный запах холодеющей земли. Деревья сильно обнажились, и оттого было чересчур пусто и просторно. За рекою догорала заря, и вода блестела одиноко, забытая и заброшенная в конце уже никому не нужного сада.
Когда они пришли к вокзалу, на бесконечных черных путях горели сигнальные огоньки, и поезд мерно пыхтел локомотивом. Бегали люди, стучали дверьми, перекликались и ругались грубыми злыми голосами, точно всем было грустно и тяжело и хотелось скрыть свое чувство от других под нарочитой злостью. Толпа темных и растерянных мужиков с узлами копошилась на платформе.
У буфета Санин и Иванов выпили.
- Ну, счастливого пути! - грустно сказал Иванов.
- У меня, друг, путь всегда одинаков, - улыбнулся Санин, - я у жизни ничего не прошу, ничего и не жду. А конец никогда не бывает счастливым: старость и смерть, только и всего!
Они вышли на платформу и стали на свободном месте.
- Ну, прощай!
- Прощай!
И невольно для обоих вышло так, что они поцеловались.
Поезд, лязгая и скрежеща, тронулся.
- Эх, брат! Как я тебя полюбил, как полюбил! - неожиданно закричал Иванов, - одного настоящего человека только и видел!
- Один ты и полюбил! - усмехнулся Санин. Он вскочил на подножку проходящего вагона.
- Поехали, - весело закричал он, - прощай! Прощай!
Быстро побежали вагоны мимо Иванова, точно вдруг сговорившись убежать куда-то. Мелькнул в темноте красный фонарь и долго, как будто не удаляясь, краснел в черноте.
Иванов посмотрел вслед поезду, и ему стало грустно и скучно. Уныло брел он по улицам города и смотрел на его жидкие аккуратные огоньки.
- Запить, что ли? - спросил он себя, и бледный длинный призрак долгой бесцветной жизни пошел с ним в трактир.
XLVI
В духоте и тесноте задыхались вагонные фонари и среди колеблющихся дымных теней и пятен тусклого света копошились измятые истрепанные люди.
Санин сидел рядом с тремя мужиками. При его входе они говорили о чем-то и один, плохо видный в темноте, сказал:
- Так, говоришь, плохо?
- Чего же плоше, - высоким надтреснутым голосом ответил старый косматый мужик рядом с Саниным. Они свою линию гнут, для нас пропадать не станут. Говорить можно, что угодно, а когда до шкуры дойдет, кто посильнее, тот и выпьет кровь!
- А вы чего ж ждете? - спросил Санин, сразу догадываясь, о чем идет тяжкий и нудный разговор.
Старик повернулся к нему и развел руками. А что станешь делать?
Санин встал и ушел на другое место. Он знал этих людей, живущих, как скоты, и не истребивших до сих пор ни себя, ни других, а продолжающих влачить скотское существование в смутной надежде на какое-то чудо, которого им не дождаться и в ожидании которого умерли уже миллиарды им подобных.
Ночь шла. Все спали, и только против Санина мещанин в чуйке злобно ругался с женою, боязливо отмалчивающейся и только судорожно поводившей испуганными глазами.
- Погоди, дай срок, я тебе, стерва, докажу! - шипел, как придавленная гадюка, мещанин.
Санин уже задремал, когда женщина, болезненно охнув, разбудила его. Мещанин проворно отдернул руку, но Санин успел увидеть, как он крутил пальцами грудь женщины.
- Экая же ты, братец, скотина! - сердито сказал Санин.
Мещанин испуганно молчал, оторопело глядя на него маленькими злыми глазами и как будто скаля зубы.
Санин с отвращением посмотрел на него и ушел на площадку. Проходя по вагону, он видел множество почти навалившихся друг на друга людей. Уже светало, и в окно вагона падал бледный синеватый свет; причем лица их казались мертвыми, и какие-то робкие и печальные тени ходили по ним, придавая бессильное и страдальческое выражение.
На площадке Санин всей грудью вдохнул свежий рассветный воздух.
"Противная штука человек!" - не подумал, а почувствовал он, и ему захотелось сейчас же, хоть на время уйти от всех этих людей, от поезда, из спертого воздуха, от дыму и грохота.
Заря уже явственно занималась на горизонте. Последние ночи, бледные и больные, бесследно убегали назад в синюю тьму, таявшую в степи.
Недолго думая, Санин сошел на подножку поезда и, махнув рукой на свой пустой чемодан, спрыгнул на землю.
С грохотом и свистом промелькнул мимо поезд, земля выскочила из-под ног, и Санин упал на мокрый песок насыпи. Красный задний фонарь был уже далеко, когда Санин поднялся, смеясь сам себе.
- И то хорошо! - сказал он громко, с наслаждением издав свободный громкий крик.
Было широко и просторно. Еще зеленая трава тянулась во все стороны бесконечным гладким полем и тонула в далеких утренних туманах.
Санин дышал легко и веселыми глазами смотрел в бесконечную даль земли, широкими сильными шагами уходя все дальше и дальше, к светлому и радостному сиянию зари. И когда степь, пробудившись, вспыхнула зелеными и голубыми далями, оделась необъятным куполом неба и прямо против Санина, искрясь и сверкая, взошло солнце, казалось, что Санин идет ему навстречу.
