И глянь, начальство уже тут как тут. Кто посмел обидеть этих бедненьких мальчиков? Почему с ними так плохо обращаются? Кто виноват? Мы так не велели! Мы не разрешали! А за начальством, конечно, уже тут как тут вся эта банда — политиканы, деляги всякие, репортеришки паршивые. И пошли орать, друг перед другом выкаблучиваться! Те самые газеты, что во время войны аршинными заголовками славили морскую пехоту, десятками статей и сотнями снимков рекламировали ее твердость, решительность, беспощадность, отводили целые страницы рассказам о ее героических делах, начинают тискать злобные передовицы и подвалы, проклинающие бесчеловечные порядки, которые, видите ли, процветают в учебных центрах этой самой морской пехоты, требуют беспощадного наказания садистов, отвечающих за подготовку солдат, и прочее. Мало того. Через пару дней, глядишь, какой-то слизняк, уверяющий, будто бы представляет общественное мнение, вылезает со статьей (или речь где-нибудь закатит). А там одни стоны, слезы и вопли: какие, оказывается, в этой морской пехоте жестокие методы, да кто это позволил превращать бедных солдатиков в настоящих бандитов и профессиональных убийц. И не задумываются, пакостники, что этих бандитов и убийц сами только вчера прославляли. И завтра, глядишь, снова будут это делать, коли обстановка сложится. Вот ведь как!
Хуже же всего то, что как только вся эта свистопляска начинается, начальство немедля накладывает в штаны и начинает поспешно выискивать, как бы получше беду от себя отвести, кого козлом отпущения сделать. А где же этих козлов еще взять, как не среди сержантов-инструкторов? Ну и пошло-поехало! Ах вы, такие-рассякие! Людей мордуете! Головы расколачиваете! Руки-ноги напрочь отрываете. Под суд вас, мерзавцев, немедля, в военный трибунал! И сразу все довольны — есть она, жертва, лежит уже, трепыхается на алтаре. Разделались с ней, и все в порядке. Назавтра уже снова все тишь да гладь, божья благодать. Никто больше крови не требует. А подготовка, разумеется, продолжается, как и была, все без перемен. Сержанты снова лупят новобранцев, а газетчики, политиканы и золотые козырьки хлопают друг друга по плечу — вот, мол, какие мы все молодцы, защитили человеческие права, постояли грудью за правду-матку, восславили нашу великую гуманность!
Погруженный в эти мысли, Мидберри не заметил, как Уэйт вернулся от следователя. Он увидел только, что солдат, оказывается, уже снова сидит на рундуке, надраивает выходные ботинки. Сержант сразу подошел к нему:
— Ну, как?
— Нормально, сэр. — Уэйт вскочил, как положено, вытянулся…
— И что же ты ему сказал?
— Ничего, сэр.
— Так-таки и ничего?
— Ничего, сэр, Только то, что это был несчастный случай.
— А что он еще вынюхивал?
— Спросил еще про губу. Я сказал, что это меня песчаная муха укусила…
— Чего? И он поверил?
— Так точно, сэр.
— Это все?
— Так точно, сэр. Еще он спрашивал, как с нами обращаются. Часто ли бьют? Подвергают ли пыткам и истязаниям?
— Пыткам и истязаниям?
— Так точно, сэр.
«С этим лейтенантом, — мелькнула мысль у Мидберри, — и верно не соскучишься. Это надо же, что еще удумал! Театр ему тут, что ли? Вообразил себя добрым рыцарем-спасителем, сражающимся со злыми духами — „эс-инами“, защитником бедных новобранцев».
— Что же ты ему ответил?
— Да ничего, сэр.
— Не врешь?
— Никак нет, сэр.
— Ладненько, — Мидберри одобрительно похлопал солдата по плечу. — Теперь все в порядке. Будем друг за друга держаться, так нам никакой черт не страшен. У нас ведь своя цель — стать настоящими солдатами. Не в юристы же мы готовимся. Не в судебные крючки, верно?
— Так точно, сэр!
И хотя Уэйт так и не улыбнулся в ответ на его улыбку (новобранцу не положено улыбаться, а тем более, когда разговариваешь со старшим), Мидберри все же показалось, что тот чувствует благодарность за этот знак внимания. Особенно, наверно, после того, что ему пришлось пережить в прошлую ночь.
Поговорив с Уэйтом, он вернулся на свое место, продолжая наблюдать, кто и чем занимается. «Интересно, — думал он, — здорово обозлился Уэйт за то, что я передал наш разговор штаб-сержанту? Пожалуй, все же лучше, было самому тогда решить это дело, не впутывая Магвайра. Да только ведь я не знал тогда, как лучше поступить. Думал, что Магвайр с его опытом скорее найдет нужный выход. Разве я не вправе был так думать? Я же не стремился уйти от ответственности, а просто хотел передать решение сложного вопроса более опытному человеку. Не я первый и не я последний так поступаю. И ничего особенного тут нет».
Но в душе Мидберри не был полностью согласен с тем, как Магвайр повел это дело. Уж, во всяком случае, в отношении Уэйта следовало поступить как-то иначе. Не так, как с другими солдатами. Он заслужил особого к себе отношения. Однако один Мидберри тут сделать ничего не мог. Ведь кто мог заранее сказать, на что еще решится этот Уэйт. А ну возьми он да пойди прямиком к начальству, что бы тогда им делать? Виноват в этом случае, конечно, оказался бы сержант Мидберри. Почему но выполнил до конца свой долг? Отвечай-ка! Влетело бы по первое число. Да и то лишь при условии, что начальство не квалифицировало бы его проступок как-нибудь еще похуже. Например, как попытку вступить в преступный сговор с подчиненным. А за это можно и за решетку загреметь.
Да и Уэйт тоже виноват. Послушался бы тогда, в первый еще раз, его совета, все было бы в порядке. Разве виноват сержант, если его подчиненный сам себе добра не хочет, артачится?
Мидберри всегда очень нравилось сравнивать работу «эс-ина» с тем, что делает учитель, педагог. Они ведь тоже учат солдат не только тому, как маршировать, выполнять приемы с оружием да честь отдавать. В какой-то мере «эс-ины» передают подчиненным и манеру поведения, и взгляды на вещи и людей, свои навыки, коли уж на то пошло. Ну пусть там Магвайр в чем-то, может быть, и перегибает палку. Но в целом разве плохо, когда люди учатся владеть своим телом, привыкают к дисциплине, приучаются к порядку? Да и чувство долга, которое они здесь начинают осознавать, это ведь тоже штука важная. Пожалуй, даже поважнее многого другого. Взять хотя бы его самого. Он прослужил в морской пехоте уже целых шесть лет. И что же усвоил самое главное за эти годы, что понял по-настоящему? Да прежде всего то, что морской пехотинец всегда и везде, как бы ни сложилась обстановка и что бы ни случилось, должен до конца выполнять свой долг. Конечно, человек — существо слабое. И он, сержант Мидберри, будучи человеком, в силу этой вот человеческой слабости, может быть, подсознательно, но не раз сомневался в правильности тех жестоких методов, которые используются ради достижения этой цели. Однако же всегда верил и верит сейчас, что только с помощью таких методов можно превратить слабое живое существо, каким является новобранец и вообще простой парень, в настоящего бойца, презирающего чужую жизнь, но и не жалеющего своей. Иначе нельзя. Стоит только хоть в чем-то поступиться долгом, как сразу все полетит к чертям собачьим, и человек снова превратится в слабое и уязвимое существо, потерянное и беззащитное.
Именно это он хотел тогда вбить в башку упрямому Уэйту. Сколько раз твердил он ему: долг превыше всего. Как старался убедить солдата, что чувство долга — это основа не только, военной службы, но и всей государственной системы, делового мира, бизнеса. В общем, всего общества в целом, включая и личную жизнь человека, его семью и все остальное. Ну виноват ли он в том, что не смог этого добиться? Вряд ли. Учителя ведь тоже не всех выучивают. Вон сколько бестолочи на свете. А «эс-ин» что, семи пядей во лбу, что ли? Никто не скажет, будто он не старался, не сделал все, что в его силах. Он очень старался. Куда уж больше. И лишь тогда, когда окончательно убедился, что сам, видно, никак не справится, обратился за помощью к Магвайру. Так что его винить никак нельзя. Он сделал все, что мог, и не его вина, что так получилось.
26
Никогда еще Уэйт не питал к кому-нибудь такого отвращения, как к этому лейтенанту. Он был противен Уэйту буквально всем. И подчеркнутой безукоризненностью своих манер, и отлично отрепетированными жестами, и этими бесстрастными вопросами, вылетающими один за другим, как пули из автомата. Но всего противнее было напускное и насквозь фальшивое лейтенантское дружелюбие, стремление все время этак свысока похлопать по плечу бедненького новобранца.
Уэйт был уверен, что, будь этот лощеный хлыщ не следователем из военной полиции, а взводным сержантом-инструктором, жизнь его подчиненных наверняка была бы сущим адом. Уж этот спесивый барин ни за что не дал бы солдатам пощады, драил и мордовал их с утра до ночи, чтобы все кругом сияло и блестело, не позволял бы не то, что шаг, а и полшага сделать в сторону, жилы вытягивал бы ради уставов, наставлений, инструкций и параграфов. Для таких типов, как этот лейтенант, люди вообще не существуют. Они их просто не видят. Их идеал — отшлифованные до зеркального блеска манекены, вышколенные автоматы. И единственный залог этого — железная дисциплина, жесточайшее и беспощадное подавление любого свободного вздоха, измывательство и хамство.
