Руба изрезали и крепко измолотили. Сломали, как нам показалось, несколько ребер, глаз черный как уголь. И даже кулаки разбиты в кровь. Он там славно угостил кого-то, подумал я, но в тот миг это все не имело никакого значения.
Мы стояли над ним. Сара смотрела то на Руба, то на меня, разглядывая его кровь на рукавах моей куртки. Заплакала.
Свет мы выключили, но он еще горел в коридоре.
Мы услышали, что идет кто-то еще, и я знал, что это будет миссис Волф. Я не глядя прочел горечь и боль на ее лице.
— Он оклемается, — едва сумел я сказать, но мать не уходила. Она подошла ближе, и тут рядом с мной пробился голос Руба.
Он высунул руку из-под одеяла и взял мою ладонь.
— Спасибо, — сказал он. — Спасибо, брат.
Бледный свет из окна хлестнул меня. Мое сердце взвыло.
Глаза знают
Я наклоняюсь, устали руки, глаза и ноги.
Пес молча умоляет меня пройти еще немного. Голова его все так же опущена, в остатках предрассветной темноты видно его дыхание.
Мы идем улицей, и небо от первого света становится пистолетно-серым.
В конце дороги нас кто-то ждет, и я знаю, кто там. На нем та же одежда, что на мне, и он в точности как я держит руки в карманах. Ждет.
Пес садится, и я в первый раз глажу его — жесткую, свалявшуюся шерсть, все еще дерзко торчащую в небо. Мне нравится чувствовать пальцами ее крепость. Ее истинность.
Потом я думаю о глазах.
Я заглядываю в глаза пса и жду, пока они загорятся в моих.
Глаза голода. Глаза жажды.
Мне хочется остаться, но нет, я тихо убираю руку и отворачиваюсь.
Отвернувшись, я говорю глазам. Я киваю и говорю: «Спасибо», — понимая, что остаток дороги мне предстоит пройти одному.
В конце дороги ждет человек, но прежде чем пойти туда, я еще раз оборачиваюсь, напоследок.
Я не особенно ожидал увидеть пса на том же месте, но он еще не ушел. Он заслужил этот миг. Он привел меня сюда, и теперь мой долг перед ним — идти дальше и закончить дело. Пес заслужил кормежку, и я шепчу:
— Голод вел меня сквозь эту ночь. — Голосу меня дрожит. — Голод, вот кто. Ты…
Он слышит мои слова и отворачивается, покидая меня.
Грубый, жесткий и настоящий, как чувство во мне.
20
Надо отдать ему должное.
Руб наутро не просто встал на ноги, но и отправился с нами на работу. Он был черный от синяков, и раны то и дело принимались кровоточить, но он все равно поехал и работал, насколько хватало сил. Думаю, на свете немного найдется людей, чтобы после таких побоев наутро поднялись и могли работать.
Потому что это Руб.
Больше ничем я объяснить это не могу.
Они так вздорили утром с отцом, что перебудили весь дом, но в итоге Руб настоял на своем. Миссис Волф просила, а правильнее сказать — умоляла его поменьше болтаться вечерами, и против этого он никак не мог бы возразить. Он все пообещал, мы погрузились в фургон и отвалили.
Только уже после обеда Руб спросил про кое-какие нечеткие детали ночных событий.
— Ну а далеко пришлось, Кэм?
Его слова подошли и встали передо мной. Они хотели правды.
Я бросил работу.
— Далеко что?
— Ты понял. — Он высмотрел себя у меня в глазах. — Далеко ты меня вчера тащил?
— Ну, прилично.
— Всю дорогу?
Я кивнул.
— Прости, — сказал он, но мы оба знали, что это ни к чему.
— Чего там, — отозвался я.
Остаток дня пролетел довольно быстро. Я поглядывал, как там Руб, и понимал, что с ним все равно все будет как надо. Такой уж он человек. Пока жив, у него все в порядке.
— Ты чего глядишь? — спросил он, заметив, что я за ним наблюдаю, погруженный в свои мысли.
— Да так.
И мы даже позволили себе посмеяться, особенно я, потому что я зарекался попадаться на разглядывании людей. По-моему, подсматривать — не такая уж дурная привычка. Вот попадаться — это надо изживать.
Когда мы вернулись домой, Октавия уже ждала. При виде Руба лицо у нее стало точно такое, как ночью у Сары.
— Не спрашивай, — упредил он, проходя мимо.
Увидев меня, Октавия, кажется, обрадовалась, что я не в таком же состоянии. И спросила одними губами:
— Что случилось?
— Потом расскажу, — ответил я.
В комнате на моем столе меня ждал подарок. Старая пишущая машинка стального цвета с черными клавишами. Я замер и рассматривал ее с нескольких шагов.
— Нравится? — раздался голос позади. — Я увидела ее в секонд-хенде и поняла, что надо купить.
Она улыбнулась и тронула меня за локоть. — Она твоя, Кэм.
Я подошел, потрогал. Пробежал пальцами по клавишам, почувствовал их отзыв.
— Спасибо. — Я обернулся к ней. — Спасибо, Октавия. Чудесная штука.
— Отлично.
Тем временем Сара говорила по телефону со Стивом. Назавтра предстояла полуфинальная игра, и мы с Октавией решили сходить. Я никак не предполагал, что Стив еще нынче вечером приедет к нам.
Мы с Октавией сидели на крыльце, и тут он подкатил на машине. Подошел к нам.
— Привет, Октавия, Кэм.
— Привет, Стив.
Я поднялся на ноги, и мы глядели друг на друга и оба вспоминали наш последний разговор на этом крыльце. В этот вечер, однако, лицо Стива было раскрошено, как тогда, на стадионе, еще в самом начале зимы.
— Я знаю, что случилось вчера, — начал он, — Сара рассказала.
— Пришел Руба проведать? — спросил я. — Он в постели, но, наверное, еще не спит.
Я потянулся открыть дверь, но Стив не хотел входить.
Он стоял передо мной, не двигаясь.
— Что? — спросил я. — Что?
Его речь была отрывистой, но спокойной.
— Я не Руба проведать — я к тебе.
Октавия поерзала на диване, а я не отрываясь смотрел на Стива.
Он продолжил:
— Сара сказала, ты ночью нес его на руках от старого депо до дому.
— Ну, большое дело…
— Нет. Не ври, Кэм. Это большое дело.
Он возвышался надо мной, но теперь это была просто физическая особенность. Разница в росте.
— Это большое дело, договорились?
— Договорились, — подтвердил я.
Мы улыбнулись друг другу.
Вот Стив.
Вот я.
Молчание копилось у наших ног, а мы улыбались друг другу.
Потом он прошел в дом, но задержался там недолго. Потом ушла и Октавия, так что я отправился к себе попечатать на машинке. По правде говоря, я побаивался, поскольку печатать на ней хотелось что-то выдающееся. Пошел одиннадцатый час, а я все еще сидел перед ней, не трогая клавишей.
Вот-вот, говорил я себе. Слова вот-вот придут.
В воскресенье мы с Октавией отправились в гавань пораньше, чтобы не опоздать на матч к Стиву.
Я стоял у воды, слушая издали песню гармошки, и вдруг рядом возник Руб. Я удивился его появлению, но отметил, что лицо у него начало подживать.
— Привет, Кэм, — сказал он.
— Привет, Руб.
Его что-то беспокоило, я заметил.
— Ты что здесь делаешь? — спросил я.
Он наклонился, меся руками в карманах. Мы смотрели на воду, и я чувствовал: Руб раскисает, самую малость. Он повернулся и ответил:
— Пришел тебе кое-что сказать.
Он смотрел на меня. Мы были в глазах друг друга.
— Руб? — окликнул я.
Вода в бухте вздыбилась и опала.
— В общем, — начал он, — всю жизнь я вроде думал, что ты должен тянуться за мной, понимаешь?
Лицо у него сделалось такое, будто он потянулся ко мне.
Я кивнул.
— Но теперь-то я понимаю. Теперь понимаю.
Я ждал, но продолжения не было. Я переспросил:
— Что понимаешь?
Он глядел на меня и дрогнувшим голосом сказал:
— Это я тянусь за тобой…
Его слова окружили меня и проникли внутрь. Влезли под кожу, и я знал, что обратно они не выйдут. Они останутся во мне навсегда, как и этот миг между Рубеном Волфом и мной.
Мы склонились у парапета.
Думая истину.
И когда наконец выпрямились и обернулись навстречу миру, я почувствовал, как что-то карабкается сквозь меня. На четвереньках, внутри, и вот поднимается, поднимается — и я разулыбался.
Я улыбался, думая: «Голод», — потому что прекрасно понимал, как оно бывает.
Голод.
Стремление.
Мы шагали, и мало-помалу я ощущал их красоту и пробовал их на вкус, будто слова на языке.
Грани слов
Я дома.
Вот, сижу на заднем крыльце своего сознания, а город, как всегда, встает до горизонта.
Рождается дневной свет на исходе зимы, и во мне нарастает голод.
Клавиши ждут…
Я думаю: о гранях слов, о верности крови, о музыке девушек, о руках братьев и о голодных собаках, воющих в ночи.
Так много мгновений нужно запомнить, и я иной раз думаю, может быть, на самом деле мы вовсе не люди. Может, мгновения — это и есть то, что мы есть.
