появилась статья за подписями академика-секретаря отделения исторических наук Е. М. Жукова, его заместителя члена-корреспондента АН СССР В. И. Шункова и главного редактора журнала
«Вопросы истории» члена-корреспондента В. Г. Трухановского. В статье недвусмысленно ставился вопрос о необходимости отказаться от термина «культ личности» и пересмотреть оценку деятельности Сталина. Но поскольку эта оценка была дана на съездах партии, то фактически статья содержала призыв к ревизии решений ХХ-ХХП съездов КПСС. Так она и была расценена общественностью, а в провинции была просто воспринята как директивное указание. На это, очевидно, и рассчитывали те, кто инспирировал эту статью. Вред, который причинила эта статья, был огромен. Позднее Е. М. Жуков и В. И. Шунков утверждали, что были втянуты в это предприятие В. Г. Трухановским. Говорили, что статья была инспирирована С. П. Трапезниковым, что походит на правду, поскольку сам Трапезников неоднократно высказывался на узких совещаниях и даже, если память мне не изменяет, в одной из своих статей, в том же духе. Среди большей части историков появление этой статьи было воспринято с возмущением и с... испугом. Наиболее реакционная часть встретила ее ликованием. Некоторые историки и философы решили выступить против статьи и обратились с письмом к секретарю ЦК Суслову. Письмо подписали 5 человек, в том числе и я. Мы протестовали против несомненной попытки реабилитации Сталина. В письме говорилось, что термин «период культа личности», против которого выступили трое академиков, вполне правомерен, ибо он показывает, что не весь период построения социализма был отягчен ошибками и преступлениями Сталина. В то время только такой аргументацией можно было отбить атаку сталинистов. Через несколько дней помощник Суслова В. В. Воронцов сообщил, что секретарь ЦК с содержанием письма согласен и что его мысли по этому поводу мьг услышим в его выступлении на предстоящем XXIII съезде партии. Но, как известно, ни Суслов, ни другие члены Президиума ЦК, за исключением трех человек, на съезде не выступили. Так мы и не узнали, что думает по этому поводу Суслов. Но было очевидным, что Трапезников, инспирировавший статью трех, поторопился. Я убежден, что он хотел сначала поставить руководство партии перед фактом, что авторитетные историки — против термина «культ личности», и это надо пересмотреть, а затем и в самом деле добиться пересмотра решений XX съезда партии. Вероятно, кое-кто из членов Президиума уже обещал свою поддержку. В то время циркулировали упорные слухи, что на XXIII съезде КПСС Сталин будет частично реабилитирован. Однако накануне съезда между членами Президиума ЦК было достигнуто соглашение: этот вопрос вообще не затрагивать, а провести съезд под знаком «монолитного единства партии». Поэтому выступили лишь лица, занимавшие высшие посты в государстве — Брежнев, Подгорный и Косыгин, — и, главным образом, по практическим вопросам.
Я думаю, что тогда дело было действительно близко к реабилитации Сталина в какой-то форме: зная академика Жукова, я просто представить себе не могу, чтобы он пошел на столь рискованный шаг, если бы не был уверен, что «наверху» эту точку зрения поддерживают. Хотя «и на старуху бывает проруха».
В декабре 1966 года произошло яростное сражение между сталинистами и прогрессистами на выборах нового состава партийного комитета Института истории. Задолго до собрания райком партии неоднократно вызывал Данилова, Хвостова (он был членом бюро райкома), еще кого-то, чтобы договориться о будущих кандидатах. Особенно упорное возражение вызывала моя кандидатура. Хвостов также настаивал на замене Данилова на посту секретаря парткома испытанно-покладистым С. Л. Утченко. Тот ни в коем случае не желал быть секретарем. Данилов предостерегал райком от атак на меня, предсказывая: кандидатура Некрича будет выставлена, и он будет избран.
По стечению обстоятельств как раз в день отчетно-выборного партийного собрания было назначено официальное наше с Надей бракосочетание.
В перерыве между заседаниями я пошел в ЗАГС, где меня ожидала Надя с несколькими друзьями. Мы стали мужем и женой, выпили по бокалу шампанского, и... я поспешно побежал на партийное собрание. На свою свадьбу я попал в час ночи, как раз в тот момент, когда мой друг Жора Федоров громогласно объявил, что если я не приду в ближайшие 30 минут, то он от моего имени осуществит право первой брачной ночи! Гости смеялись, Надя нервничала. Наконец я появился, и напряженная атмосфера сменилась... всеобщей усталостью. Надя и ее родители были достаточно великодушны, чтобы понять меня. Кроме того, я возвратился «со щитом», а победителей, как известно, не судят... На собрании разыгралась одна из самых ожесточенных схваток, в которых мне когда-либо приходилось участвовать. На партийный комитет были вылиты сотни ведер помоев. В чем только ни обвиняли членов парткома! Яростнее всех меня атаковал Штрахов. Не в силах предъявить мне какое-нибудь обвинение, он обрушился на меня с нападками личного характера. Выступление Штрахова посеяло сомнение у одной части собравшихся и вызвало негодование у другой. Спокойно, насколько я мог оставаться спокойным, я дал необходимые разъяснения. Когда же я пытался дать отповедь Штрахову и показать цель его типичных сталинистских приемов, я был прерван председательствующим Волобуевым, который далеко не беспристрастно осуществлял свои функции председателя.
Собрание закончилось полной победой партийного комитета. Почти весь состав был переизбран. В новый состав избрали дополнительно очень достойных людей: Якубовскую, Альперовича и др. Против меня проголосовало 100 человек, но 200 голосовали за меня. Штрахов сильно уронил себя в глазах сотрудников Института. Позднее он выражал сожаление по поводу своего выступления и делал попытки примириться со мной. Но с тех пор я перестал с ним здороваться, ибо в наших спорах и разногласиях он перешагнул черту порядочности.
На собрании ожесточенным нападкам подверглась моя книга «1941, 22 июня». Это было связано не только с внутренней ситуацией, а с тем, что в социалистических странах Восточной и Юго-Восточной Европы было напечатано пространное изложение содержания книги, печатались отрывки.
Пресса социалистических стран встретила появление книги очень тепло. Для многих это был знак, что борьба против сталинизма в Советском Союзе еще продолжается.
Весной 1967 года было очень большое сходство, конечно, никак не сопоставимое по масштабам, между обстановкой, создавшейся в нашем Институте и поисками «социализма с человеческим лицом» в Праге. Я думаю, что это сравнение отвечает действительности с той только разницей, помимо масштабов, что в Институте (как и по всей стране) дело шло на убыль, а в Чехословакии только развертывалось. Некоторая синхронность процесса была закономерной: взрыв эмоций — негодования, скорби, стыда, раскаяния, — вызванный широкой оглаской преступлений, совершенных в Советском Союзе на протяжении десятилетий, должен был получить и действительно получил выход в поисках каких-то конкретных мер, которые предотвратили
