— Ты тоже ее читала? — удивленно подняла брови Екатерина Петровна, никак не ожидавшая атаки с тыла.
— Эту оперу давала перед самой войной немецкая труппа. Вероятно, вы запамятовали. — Софи заключила в своих горячих ладонях ледяную руку матери и, глядя ей прямо в глаза, добавила: — Помните, вы еще восхищались игрой молодого Гальтенгофа?
Кто же тогда не восхищался Фридрихом Гальтенгофом, любимцем самой императрицы Марии Федоровны! У него был не сильный, но приятный голос, бравший за сердце, способный выжать слезу даже из камня. Он частенько приглашался с концертами в Павловск, и Мария Федоровна любила журить певца за то, что он осел в Москве, где уже не может услаждать ее слух каждодневно.
— Да, да, что-то припоминаю, — смягчилась графиня.
— И потом, не надо забывать, что это прежде всего опера, — продолжала Софи, — а прекрасная музыка только на пользу Лизхен.
— Ну, если ты так считаешь…
Екатерина Петровна выглядела растерянной и обескураженной. Граф был потрясен тем, какой авторитет приобрела средняя дочь у матери и как она умеет им пользоваться. Лиза в порыве счастья обняла мать и сестру и шепнула последней на ухо: «Я никогда этого не забуду, Софьюшка!» Не было никого счастливей ее в этот вечер, и уже в карете она восторженно, совсем по-взрослому призналась отцу:
— Ах, папенька, я хотела бы всегда быть с вами и никогда, никогда не расставаться!
— Как это хорошо, Лизок, — взял он ее за руку и шутливо поцеловал в ладошку, — но так не бывает. Придет время, ты выйдешь замуж, а потом твой старенький папенька покинет этот мир…
— Не говорите так! — закричала Лиза и, приникнув к отцу, прошептала ему в самое ухо, чтобы не расслышала Натали, которая, впрочем, всю дорогу глядела в окно и не вмешивалась в их разговор: — Для меня вы никогда не умрете…
Спазма сдавила графу горло, и он растроганно подумал: «Видать, Господь не сильно на меня разгневался, раз послал мне моего ангельчика!» Никто в жизни не дарил его столь чистым и нежным чувством, и он никого так не обожал, как свою маленькую Лизу. Граф заключил дочку в объятья, а потом, кивнув на окошко, воскликнул:
— Погляди, родная моя, как веселится народ православный!
За окном полыхало чучело роскошной соломенной бабы, то бишь Масленицы, вокруг которой кружился пьяный хоровод. Мужики и бабы вразнобой орали непристойную песню, заглушая дикие звуки гармошек и балалаек. Шабаш происходил на фоне сильно обгоревших домов, которые никто и не думал восстанавливать. В истоптанном, залитом навозной жижей снегу валялись пьяные, которых издали можно было принять за мертвецов. Возможно, были среди них и мертвецы — на масленой неделе иные москвичи наедались и напивались до смерти. Это считалось своеобразным удальством, без покойников Масленица считалась неудавшейся, «сухой». «И этот-то народ, который сам себя готов истреблять без всякой жалости, без причины, только ради скотского веселья, осуждает меня из-за смерти одного какого-то купчишки!» — с горечью подумал Ростопчин, глядя на пьяную бабу в растерзанной одежде, которая топталась на одном месте, дергая на морозе обнаженными полными плечами и выкрикивая матерные куплеты. Она казалась ожившим чучелом Масленицы, не хватало лишь языков пламени, окружавших языческого идола, уже наполовину сгоревшего, как и вся улица, по которой ехала карета.
Лиза, по-детски непосредственно воспринимавшая картину народного гулянья, с любопытством прилипла к окну, а граф, радуясь тому, что внимание девочки отвлеклось, поспешно утер платком слезы, катившиеся по его выбритым до синевы щекам.
В доме Шуваловых шли приготовления к вечернему спектаклю. Еще никогда для Прасковьи Игнатьевны посещение театра не сопровождалось такими хлопотами и волнениями. Даже во времена Владимира Ардальоновича, фанатичного театрала, она не испытывала ничего подобного. Ее сын, граф Евгений, являлся переводчиком либретто, его имя стояло на афише рядом с именем автора оперы! Все газеты наперебой трезвонили о премьере, и в некоторых статьях упоминалось имя переводчика, весьма одаренного молодого человека. При этом журналисты не забывали в патетических выражениях напомнить публике, что Шувалов — герой войны, пострадавший за Отечество. В результате, ко дню премьеры Москва хотела видеть не столько пьесу, сколько раненого героя, и настроилась в равной степени рукоплескать актерам и талантливому переводчику.
Прасковья Игнатьевна готова торжествовать, но ее радость омрачают своевольные причуды сына. В связи с состоянием своего здоровья, Евгений не сможет выйти на сцену и даже приподняться в ложе бенуара, чтобы поклониться публике. Словно впервые это осознав, он уже третий день пребывает в депрессии и заявляет, что не поедет в театр. Сегодня утром приезжал его уговаривать сам господин Позняков, богатейший провинциальный помещик, совсем недавно поселившийся в Москве, но при этом уже обласканный московской аристократией, которая весьма взыскательна к новичкам и провинциалам. Евгений даже не вышел к нему, сказавшись больным. Он заперся в своей каморке, в тесной, похожей на шкаф комнате ключницы, и приказал своему наперснику Вилимке никому не отпирать. Матери же заявил, что начал писать собственную пьесу и оттого не желает, чтобы его тревожили. Премьера-де его не интересует.
— Что же делать, Макар Силыч? — всплескивала руками графиня, ища помощи у дворецкого. — Меня он тоже к себе не пускает! Проклятые детские капризы! Весь город благодаря газетам уже знает о его инвалидности. Что же здесь постыдного, не понимаю? Пострадать за Отчизну — это честь, а он прячет свою боевую контузию, как дурную болезнь!
— А вы бы, барыня, с ним построже, как прежде, — посоветовал дворецкий.
— Пробовала, — отмахнулась та. — Не помогает. Вырос сыночек… Не мешайтесь, говорит, в мои дела, маменька. Пошел бы ты, голубчик, поговорил с ним, как бывало в детстве…
В былые времена Макар Силыч частенько исполнял роль няньки, рассказывая маленькому Евгению о морских сражениях, в которых участвовал сам, о великих адмиралах, коих посчастливилось ему видеть. Мальчик слушал бывшего моряка, затаив дыхание. Нынче сам Евгений мог бы немало порассказать дворецкому, так что просьбу барыни старый слуга выслушал с некоторым недоумением. Впрочем, Макар Силыч был далек от мысли возражать, тем более что хотел поговорить с молодым барином о деле, которое уже несколько дней не давало ему спокойно уснуть.
Дворецкий легонько постучал в дверь каморки, служившей Евгению спальней и кабинетом, и немедленно услышал в ответ раздраженный выкрик:
— Я же просил не беспокоить!
