— Граф, а ведь говорят, ваш перевод зингшпиля во много раз превосходит оригинал…
— Это сильное преувеличение, — не дал ему договорить Шувалов.
— Однако теперь от вас ждут зингшпиля собственного сочинения, — в насмешливом тоне продолжал тот.
— Я пишу пьесу, — признался граф, — но это не комедия…
— Неужели наконец русская драма?! — с неподдельным восторгом воскликнул другой, совсем юный литератор с широко распахнутыми наивными глазами.
— Это трагедия из римской жизни, — послал ему улыбку Евгений.
— Конечно же безумно героическая! — скептически фыркнул зубоскал в потертом фраке.
— Отчасти любовная, — возразил Шувалов. — Я взял не новую тему — любовь императора Тита Флавия к иудейской принцессе Беренике, но хочется рассказать эту историю по-новому.
— Желаю вам переплюнуть Расина, — усмехнулся, поднимаясь со стула, газетчик. Его товарищи не собирались покидать ложу Шуваловых и продолжали осыпать графа вопросами.
Прасковья Игнатьевна находилась в благостном настроении до тех пор, пока не наткнулась взглядом на князя Белозерского. Тот из своей ложи приветствовал графиню почтительным поклоном, но при этом как-то особенно неприятно ухмылялся, будто говорил: «Что, матушка, послушалась моего совета? Высекла сынка и теперь почиваешь на лаврах!» Графиня ответила ему едва заметным кивком и тут же отвернулась.
Поняв, что серьезный разговор с матерью вряд ли сегодня состоится, и сразу почувствовав от этого огромное облегчение, Евгений пустился в рассуждения о будущности русского театра, одновременно гневаясь на себя за детское малодушие и наслаждаясь почтительным вниманием своих слушателей.
Всеобщее презрение москвичей преследовало губернатора и в театре. Никто не приветствовал его у входа, как бывало раньше, никто не зашел в ложу, люди отворачивались, чтобы не встречаться с ним взглядом. От такого обхождения иной бы слег в нервной горячке, но нынче губернатору все было нипочем, потому что рядом с ним находился его «ангельчик». Федор Васильевич с высокомерным презрением взирал на неблагодарную публику, словно знаменитый, но освистанный трагик, вдруг забывший свой монолог. Лиза впервые была в театре. Приоткрыв влажный румяный ротик, девочка восторженно разглядывала огромные хрустальные люстры и бархатный занавес, за которым пряталось нечто, какая-то невероятная тайна. Детей не водили на вечерние спектакли, и потому на Лизу смотрели искоса и с удивлением. Вызывало всеобщее недоумение и то, что наряд ее был весьма скромен и мрачен и совсем не соответствовал празднику, так как Екатерина Петровна никогда не позволила бы дочери надеть нарядное платье накануне Великого Поста. К счастью, девочка не замечала и не чувствовала всеобщей холодности и презрения. Если бы кто-то и обратил Лизино внимание на то, что с ними никто не раскланивается, девочка никогда бы не поверила, что ее обожаемого папеньку можно не любить и даже презирать.
Еще до начала представления в губернаторскую ложу пожаловал князь Белозерский с сыном. Граф отправил ему записку, предвидя всеобщий бойкот.
— Приехали с сыночком? — обрадовался губернатор. — А я как раз взял с собой Лизу! Им будет по крайней мере не скучно, если не поймут пьесы.
— Ну вот, Борис, знакомься, — подтолкнул сына князь.
Мальчик учтиво поклонился, по-военному щелкнув каблучками лаковых башмаков, Лиза приветствовала его жеманным реверансом. Дети комично подражали взрослым, копируя светские ухватки, и, как все подражатели, немного перебарщивали. Борисушка был с первого взгляда очарован девочкой, и это бросалось в глаза. Князь подмигнул губернатору, тот загадочно улыбнулся. Лиза, видя замешательство своего неопытного кавалера, начала светский разговор первая.
— Вы часто бываете в театре? — спросила она по-французски, отчего Борис, не искушенный в языках, еще больше растерялся и покраснел.
Граф быстро пришел ему на выручку:
— Лизонька, ангельчик, мы говорим сегодня только по-русски, — напомнил он.
— Ах, папа, я все время забываю! — театрально всплеснула руками девочка, а затем с некоторой запинкой перевела вопрос на родной язык.
— Нет, я никогда не был раньше в театре, — еще больше зарделся мальчик и очень тихо спросил: — А вы?..
В это время в оркестре на разные голоса заговорили настраиваемые инструменты. Лиза, не ответив, обернулась к сцене, боясь хоть что-то пропустить.
Губернатор шепнул Белозерскому:
— Я должен сообщить нечто очень важное, непосредственно касающееся вас. Однако дождемся антракта.
Публика несколько притихла в ожидании представления. Князь с сыном удалились в свою ложу.
Федор Васильевич давно заметил, что Натали необыкновенно сосредоточенно высматривает кого-то внизу, в партере. Направив в ту же точку свой бинокль, он увидел нескольких молодых офицеров, бурно о чем-то беседующих. Один из них при этом то и дело поглядывал на губернаторскую ложу. Встретившись взглядом с графом, офицер учтиво поклонился ему. Федор Васильевич ответил поклоном и знаком пригласил Бенкендорфа (а это был именно он) подняться к нему в ложу. В это время оркестр грянул увертюру.
Александра Христофоровича затащили на спектакль боевые друзья, которые чудом оказались в Москве. Пьесу эту он знал наизусть и сам когда-то разыгрывал ее в домашнем театре вместе с младшим братом и сестрой. При всей своей любви к России и преданности русскому трону, Бенкендорф был весьма низкого мнения о русской поэзии. Державин, Херасков, Долгоруков и иже с ними казались ему косноязычными и порой даже смешными. Пожалуй, только молодой Жуковский мог действительно взять за сердце, но разве его баллады — это русская поэзия, а не слепое подражание Бюргеру? Так же как и басни Крылова — не что иное, как вольные переводы из Лафонтена. Ну а что касается трагедий Сумарокова или всеми обожаемого Озерова, все они, вместе взятые, не стоят и самой банальной сцены в драме Шиллера!
Действие, происходившее на сцене, мало привлекало Александра, и он все чаще поглядывал на губернаторскую ложу. Ему вдруг припомнился нелепый спор с сестрой о поэзии, имевший место два года назад. Дора была замужем за русским послом в Лондоне Христофором Ливеном, но частенько наезжала в Петербург. Будучи далеко не первой красавицей, она тем не менее удивительным образом смогла расположить к себе Государя императора. Заметив в этой молодой женщине незаурядный ум, он советовался с ней по самым серьезным вопросам внешней политики. Впрочем, она расположила к себе и других монарших особ, ее даже прозвали в высших кругах «Талейраном в юбке». Дарья Христофоровна была умна и изворотлива, и будь она мужчиной, то наверняка заняла бы высокий пост в государстве. Об этом Бенкендорфу не раз говорил Чернышев во время их парижской одиссеи: «Савари в подметки не годится твоей сестрице! Дора могла бы управлять целым полицейским аппаратом!» Александру было лестно слышать похвалы сестре, и вместе с тем он понимал, что его карьерные шажки слишком ничтожны по сравнению с решительным успехом, которого добилась Доротея Бенкендорф. А ведь она была моложе…
