Песня военных лет двадцатого века оказалась удивительно актуальной в осажденной Рязани века тринадцатого. Почему-то подумалось, что настоящее искусство вечно.
Вокруг раздались одобрительные возгласы:
– А ведь верно поет…
– Чудная какая-то песня…
– Зато верная. Чего ее бояться, погибели? Больше одного раза никому не доводилось…
– Верно, все там будем…
– А кто боится-то? Хочется только (парень, видно, был новгородский, сказал «хоцца») вражин проклятых с собой побольше прихватить, чтобы не зря пропасть…
– Не, мыслю, не пропадем мы. Мы Рязанью, памятью людской останемся, а это лучше, чем Кащеем без смерти над златом чахнуть…
Ух ты! Сказал, как у Пушкина.
Я почти гордилась собой, тем, что сумела поднять боевой дух защитников Рязани и вселить в них уверенность, что не пропадут, словно они и без меня этого не знали. Конечно, знали, но ведь иногда нужно, чтобы вот такая дуреха сказала верное слово, и жить стало легче, вернее, легче показалась неминуемая завтрашняя гибель.
Внутри шевельнулась подленькая мыслишка: «Ну, теперь я выполнила свою кармическую задачу? Теперь можно в Козельск и домой?» Глупости, потому что несмотря на все мои вокальные упражнения татары из-под стен не убрались. Я в ловушке, в запертой мышеловке, и вытащат меня только вместе со всеми: за косу под татарский меч. Господи, ну должен же быть хоть какой-то выход?! Нельзя же вполне нормальную московскую барышню (да-да, я не из худших) вот так бросать в горнило средневековой войны под татарские стрелы и мечи. Где историческая справедливость?! Где какая-нибудь справедливость вообще?!
Во мне росла паника. Видно, это стало заметно, потому что вдруг подсел старый дружинник, бывший сотник Косырь, у него не было одного глаза и плохо разгибалась раненая когда-то рука. Увидев Косыря первый раз, я подумала: «Как у Субедея», но тут же обругала сама себя: Субедей убийца и враг, а Косырь наш и защитник.
– Ты, милая, может, домой сходила бы, своих проведала?
Это было спасительное предложение, я устала трястись как на вибростенде, устала бояться, и никакая я не героиня, чтоб спокойно смотреть смерти в глаза, сколько бы ни распевала патриотические песни времен Великой Отечественной. Главное, дед Косырь давал мне возможность не удрать, а красиво уйти, вроде как индульгенцию получала.
Поняв, что я готова по его совету просто ринуться вниз со стены и домой, дед сосредоточенно кивнул и добавил:
– К обеду каких харчей принесешь… До полудня не возвращайся, не надо…
И тут до меня дошло: стене столько не продержаться, она рухнет уже рано утром, потому что и в темноте продолжали работать камнеметы, их заправляли при свете больших костров. К обеду на стене будут только трупы защитников и татар, которых те успеют убить. Не завтрашний обед нужен Косырю, он отправлял меня подальше от штурма. Избавлял от ужаса крови и смерти, от явной гибели (вдруг дома удастся спрятаться?).
Но я пошла не потому, что хотела спрятаться, знала, что прятаться в Рязани будет некуда, а потому, что хотелось попрощаться.
Из Успенского собора доносились какие-то голоса. Я прислушалась: не слишком стройное, но пение! Подошла ближе ко входу. Действительно, в соборе собралась вся княжеская семья, стояла старая княгиня Агриппина – княгиня-мать, ее невестки, княжичи… В стороне я заметила и самого князя Юрия Игоревича. Они все молились.
А что еще можно делать в такой ситуации? Юрий Игоревич уже ничего не мог исправить. А раньше мог? Мог убедить Великого князя Владимирского Юрия Всеволодовича поднять всю Русь на борьбу с этой заразой? Какую Русь? Новгород с Псковом сами по себе, хотя там и сидит племянник Юрия, Киев сам по себе (а там брат), Смоленск сам по себе, Чернигов тоже… За какое княжество ни возьмись, все самостоятельные, аж жуть! Потому и оказалась для начала Рязань перед Батыем одна, а потом и остальные.
Пойте, князья, что вы еще можете сделать, когда враг уже не у ворот, а в них? Выхвалялись друг перед дружкой, а шеи резать завтра будут не одним вам, а всей Рязани, а потом Владимиру, Суздалю, Москве…
Ой, что-то я слишком обличением занялась, не стоило на это терять драгоценное время.
Дома были рады моему приходу, правда, Маньку будить не стали, я только посмотрела на нее, порадовалась, что девчонка словно расцвела благодаря заботе и ласке двух женщин, каждая из которых мечтала о дочери, но у каждой не получилось. И не получится, я-то знаю. Я хотела забрать Маньку с собой, не в Москву, это невозможно, но в Козельск в надежде, что сумею спасти хоть тот город. Не успела, а теперь поздно. Теперь все поздно…
Конечно, дома почувствовали мое настроение, как ни старалась казаться бодренькой, когда Никола в лоб задал самый страшный вопрос: «Настя, завтра проломят?» – соврать не сумела, только кивнула.
– Где прятаться-то?
Я махнула рукой:
– Все равно. Все сожгут.
Собрала еду, какая была готова, попрощалась, еще раз глянула на свою несостоявшуюся воспитанницу и шагнула в морозную ночь, прекрасно понимая, что больше не вернусь. И они понимали, но поделать ничего не могли. И от этого становилось так тоскливо, что впору волком вой!
Мыслей и желаний больше не осталось, я уже даже не хотела домой. Все равно. Вернее, желание было одно: хоть бы все это поскорее закончилось. А еще: убить как можно больше ордынцев, не потому, что чем меньше их останется, тем больше шансов выжить хоть кому-то, а просто потому, что они пришли в Рязань и превратили ее в ничто.
Гибель Рязани
Штурм был самым упорным и самым многочисленным за все эти дни. Стена уже готова была рухнуть, ворота развалиться, а стены просто некому защищать. Но мы все равно бились. Насмерть бились с каждым залезшим на стену с той стороны. Только силы неравны: у нас женщины и старики, а у них обученные злющие воины, рвущиеся к богатой добыче, а потому особенно настырные.
Я материлась, что-то орала, кого-то секла мечом, резала ножом… А потом…
У меня выбили из рук меч, и, отступая, я оказалась на краю той самой дыры, пробитой большим камнем в предыдущий день. Последнее, что я увидела – занесенный надо мной меч татарина и метнувшуюся перед глазами черную рясу Кирилла. Потом был сильный толчок назад и падение. Я даже испугаться не успела, просто полетела вниз и упала на что-то, а сверху что-то упало на меня. И все, больше ничего…
Очнулась я не скоро от холода и какой-то тяжести. Невыносимо болела голова, даже не просто болела, а гудела, этот внутренний гул оглушал, делая внешние звуки размытыми… Первым желанием было выбраться из-под навалившейся тяжести. Прямо перед лицом обнаружилась чья-то рука, но когда я, с трудом вытащив из-под чего-то свою собственную, дотронулась до нее, та оказалась просто ледяной. Какой же я испытала ужас, когда поняла, что просто завалена… трупами! Только отсутствие голоса не позволило заорать во все горло, и этим явно спасло жизнь.
