Внезапно, после всеобщих долгих препирательств, почтмейстер вдохновенно восклицает: «Это, господа, судырь ты мой, не кто иной, как капитан Копейкин!» и предлагает выслушать историю о нем, которая «в некотором роде, целая поэма». Поэмой назван и гоголевский роман; так что почтмейстер невольно пародирует самого Автора «Мертвых душ», а его «Повесть о капитане Копейкине» – роман в целом. Но это особая пародия, смешная и серьезная одновременно; она связывает в единый литературный узел все обсуждавшиеся чиновниками темы – об убийстве, о фальшивомонетчике, о беглом разбойнике – и во многом служит ключом ко всему тексту «Мертвых душ».
Оказывается, капитан Копейкин был ранен под Красным или под Лейпцигом (т. е. в одном из ключевых сражений великой войны) и стал инвалидом до послевоенных распоряжений Александра I о судьбе раненых. Отец не может кормить капитана; тот отправляется искать царской милости в Петербурге, который в описании почтмейстера приобретает полусказочные черты – «сказочная Шахерезада», «Семирамида». В описании царственной роскоши Петербурга, показанной глазами впервые увидевшего ее героя («проносится заметная суета, как эфир какой-нибудь тонкий»), и особенно в описании правительственного здания на Дворцовой набережной пародийно повторен образ Петербурга и дворца, какими их видит Вакула-кузнец в повести «Ночь перед Рождеством». Но если там герою сопутствовала поистине сказочная удача, то здесь визит к «министру или вельможе», в котором легко угадываются черты графа Аракчеева, дает капитану Копейкину лишь ложную надежду.
На радостях отобедав в трактире, как «в Лондоне» (водка, котлеты с каперсами, пулярка); и потратив почти все деньги, Копейкин вновь является во дворец за обещанной помощью – чтобы услышать то, что отныне он будет слышать каждодневно: ждите. С одной «синюхой» (пятирублевая купюра синего цвета) в кармане, отчаявшийся, униженный, как может быть унижен только нищий посреди всеобщей роскоши, капитан Копейкин «неотвязным чертом» прорывается к Вельможе-Министру и дерзко требует оказать-таки помощь. В ответ на это «его, раба Божия, схватили, судырь ты мой, да в тележку» – и с фельдъегерем отправили вон из столицы.
Доставленный в свою далекую губернию, капитан Копейкин, по словам почтмейстера, воскликнул: «Я найду средства!» – и канул в «эдакую Лету». А через два месяца в рязанских лесах объявилась шайка разбойников, атаманом которых был не кто иной… – и тут рассказчику напоминают, что у Чичикова и руки и ноги на месте. Иван Андреич хлопает рукой по лбу, обзывает себя телятиной, безуспешно пытается вывернуться (в Англии столь совершенная механика, что могут сделать деревянные ноги) – все напрасно. История о капитане Копейкине как бы уходит в песок, ничего не проясняя в вопросе о том, кто же такой Чичиков.
Но образ капитана лишь кажется случайным, «беззаконным», вставным, а легенда о нем – никак сюжетно не мотивированной.
Тема нищего дворянина, безденежного капитана, «черт знает откуда» взявшегося, возникает уже в 6-й главе, где жадный Плюшкин жалуется Чичикову на соседа-капитана, который любит наезжать в гости: «говорит, родственник: «Дядюшка, дядюшка!» <…> С лица весь красный <…>. «Дядюшка, – говорит, – дайте чего-нибудь поесть!» <…> У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается». Но еще раньше сам Чичиков, уезжая от Ноздрева, мысленно «отделывает» его, как плут ямщик бывает отделан «каким-нибудь езжалым, опытным капитаном». Позже, в главе 10-й, во время болезни, Чичиков обрастет бородой, подобно капитану, а в главе 11-й имя Копейкина словно нечаянно «аукнется» в жизненном наказе чичиковского отца: «копи Копейку». Что же до образа «разбойника», то еще в 9-й главе «просто приятная дама» и «дама, приятная во всех отношениях» предполагает в Чичикове кого-то «вроде Ринальда Ринальдина», знаменитого героя, романа X. Вульпиуса о благородном разбойнике.
Так что вставная «Повесть» ассоциативно связана и с предшествующим, и с последующим развитием основного сюжета. Но и этого мало. Важно помнить, что военное звание капитана по табели о рангах соответствовало штатскому чину титулярного советника, а это одновременно и объединяет несчастного капитана Копейкина с другими «униженными и оскорбленными» персонажами социально-фантастических повестей Гоголя, титулярными советниками Поприщиным («Записки сумасшедшего») и Акакием Акакиевичем Башмачкиным («Шинель»), и противопоставляет его им. По крайней мере – Башмачкину. Ибо в статской службе этот чин не давал дворянства, а в военной дворянство обеспечивалось уже первым обер-офицерским званием. Копейкин – именно офицер. И это отличает его от всех литературных прототипов. А их немало. Есть фольклорные песни о «воре Копейкине». Есть многочисленные персонажи-инвалиды русской послевоенной прозы и поэзии («Нищий» М. П. Погодина, «Инвалид Горев» П. А. Катенина, «Отставной солдат» А. А. Дельвига и др.). Наконец, есть образ Солдата из идиллии С. Геснера «Деревянная нога», на который оглядывались все перечисленные авторы. Кстати, отличает это Копейкина и от его «литературного наследника», Левши из сказовой повести Н. С. Лескова.
Все они – «из народа», а капитан Копейкин дворянин. Если он и разбойник, то – благородный.
Эта деталь резко усиливает трагизм его истории; она связывает образ несчастного капитана с пушкинскими замыслами романа о «Русском Пеламе», о джентльмене-разбойнике. И она же объединяет все множество литературных ассоциаций, которые окружают романный образ Чичикова: «новый человек русской действительности, <…> дух зла, и светский человек, и воплощенный эгоист, Германн, рыцарь наживы и благородный (грабит, как и Копейкин, лишь казну) разбойник» (об этом пишет литературовед Ю. М. Лотман).
Важен образ Копейкина и с точки зрения композиционно-смысловой. В повести о нем, как в фокусе, сходятся чересчур разнообразные слухи о Чичикове, но из нее же лучами расходятся новые, еще более невероятные версии произошедшего. Чиновники задумываются: а не есть ли Чичиков Наполеон, нарочно отпущенный англичанами с острова Св. Елены, чтобы возмутить Россию. (Опять же почтмейстер, который служил в кампанию 1812 года и «видел» французского императора, уверяет собеседников, что ростом Наполеон «никак не выше Чичикова» и складом своей фигуры ничем от него не отличается.) От Чичикова-Наполеона следует естественный смысловой проброс к теме Чичикова-Антихри-ста; на этом чиновники останавливаются и, поняв, что заврались, посылают за Ноздревым.
И чем нелепее становятся их сравнения, чем немыслимее их предположения и «исторические параллели», тем яснее обнажается ключевая авторская идея 1 – го тома «Мертвых душ». Идея эта тесно связана с той «классификацией» исторического времени, которую Гоголь предложил в «Вечерах на хуторе»: страшная доисторическая древность сменяется веселой безопасной «чертовщиной» легендарных времен Екатерины Великой, а затем наступает смертельная скука, которая не угрожает человеческому телу, но убивает душу. В «Мертвых душах» хронология меняется, но суть остается. Наполеоновская эпоха была временем последнего торжества романтического, могущественного, впечатляющего зла. После этого мир измельчал. Новое, «денежное», «копеечное» зло неправедного приобретательства, олицетворением которого стал подчеркнуто-средний, «никакой» человек Чичиков, может в конечном итоге обернуться незаметным, а потому особенно опасным явлением Антихриста буржуазной эпохи. И это произойдет непременно, если не
