Через какое-то время было собрано всё, что реально удержать в пальцах, и уложено в полуметре от метаморфа.
— И что теперь?..
Паладин несуществующего бога вяло качнул заключённой в броню рукой:
— Теперь положи их поближе.
С помощью Скола я пододвинул останки к уцелевшей половине Клеймора.
— Я могу ещё что-то сделать?
— Если хочешь помочь, просто постой рядом, — безэмоционально выдохнул метаморф. — Паршиво быть одному в такой момент.
Кусочки плоти зашевелились, стали срастаться в более крупные фрагменты, густой слизью вымывая наружу застрявшие песчинки и сталь. Повинуясь воле метаморфа, они потихоньку ползли к телу, сливаясь с ним, реконструируя утерянную часть.
Словно в каком-то фильме, по слоям нарастали кости, плёнки, связки, сухожилия, мышцы, жировые прослойки, сеть капилляров, вен, артерий и жил. Зрелище, конечно, жутковатое, но исключительно затягивающее.
— Как остальные?
Я, глядя на восстановившиеся до колен ноги метаморфа и не спешащую затягиваться дыру в животе с торчащей оттуда лентой кишок, пожал плечами:
— Миакелле сильно досталось, контузия плюс бессознанка. Если бы не броня, то нашу няшу просто бы прожарило до косточек. Я её в медкапсулу уложил, там айболит встроенный вроде как фигнёй не страдает, так что всё будет в порядке. А Койот, вон, какой-то походный тотем раскукожил.
Клеймор болезненно улыбнулся. Всё-таки не время петросянить, да и юморист из меня аховый.
Краем сознания отмечаю, что Чук возвращается с драгоценным грузом к нам. ИИ Флаера, конечно, хорошее подспорье на случай опасности, но за эльфу как-то спокойнее, когда она рядом. Устав стоять, я сел рядом с самособирающимся метаморфом. Заострившиеся черты лица, общая бледность, и понимание какого-то глобального откровения в слезящихся глазах. Балконский со своим дубом просто жалкая пародия на дальней обочине жизни.
— О чём думаешь?
— «Когда люди получают крылья, они становятся чудовищами», — тяжело выговорил метаморф. Явно все силы уходят на восстановление и борьбу с болевым шоком. — Не помню, кто это сказал, но нам подходит, верно?
— Я чо-та не въезжаю в тему, Клеймор.
Метаморф кашляюще рассмеялся. Только грусти в его смехе было больше, чем радости.
— Пора посмотреть правде в глаза: мы больше не люди.
Я дёрнул ушами и погладил заползшую на ладонь саламандру. От удовольствия лисоящерка полыхнула голубоватым огнём и распласталась по указательному пальцу, довольно вывалив язычок и равномерно горя приятными оранжевыми язычками пламени.
— Чушь и ересь, уважаемый сэр паладин.
— Только на первый взгляд. Посмотри на нас. Ты в состоянии сразится с танком голыми руками и победить. Меня разнесло на клочки, но я всё ещё жив. Какой человек способен на такое?
Наползшие тяжёлые тучи потихоньку прорвало. Загрохотало, редкие капли почти мгновенно сменились моросью. Саламандра лизнула ближайшую капельку, чихнула, выхлопом испарив её, и с недовольной моськой сползла на мои колени, а оттуда — по животу и груди — к шее, где и замерла, прижавшись успокоительно-тёплым брюшком к пульсирующей артерии.
Я облизал губы. На языке остались ощутимый привкус соли и кислинка. Здравый смысл настойчиво не рекомендовал пить местную воду. Пф-ф-ф-ф. Я, может, и не совсем адекватный, но не до такой степени, чтобы утолять жажду кислотным дождём.
Клеймору доставалось сильнее — кожа не везде ещё наросла, местами отчётливо проступали нити нервов, и каждая капля, попадавшая по ним, вызывала у паладина новые судороги и болезненные гримасы.
Оглядевшись, я подошёл к ближайшему относительно целому трупу слаат и стянул с него комбез. Клеймор долго непонимающе смотрел на мои попытки поставить перпендикулярно земле его щупальца, а когда дошло, почти благодарно оскалился, и даже шевельнул тентаклями в попытке помочь. Однако, у щупалец обнаружилась полнейшая эректильная дисфункция, и эти оружейные шланги отказались превращаться в распорки для тента. Забив на возню с псевдоподиями, я подоткнул защитный костюм под громаду паладина, растянув его над до сих пор не восстановившимися животом и кишечником. А ничо так, стильненькое полотешко получилось.
Слой песка очень быстро унесло в многочисленные низинки, коричнево-чёрная почва, явно насыщенная глиной, мгновенно покрылась сотнями мутно-жёлтых лужиц и ручейков. Широкие трещины в земле с радостью вбирали в себя излишки дождя и чересчур обнаглевшие лужи, решившие стать полноценными реками.
Впрочем, буйство отравленных небес прекратилось так же быстро, как и началось. Редкие капли ещё срывались с почти очистившегося неба, но основной массив серобрюхих туч уже уносило за горизонт. Ну и ветра там, наверху... Я зябко поёжился и накрыл ладонью дремлющую саламандру. Пусть ненамного, но стало теплее.
— Подумай. Быть человеком значит не только иметь всё, что положено человеку — это также означает не иметь ничего сверх. Слишком легко начать судить и рядить, возвеличивать себя и отделять от прочих. Сколько ещё ниточек связывают нас с человечеством? Во что мы превратимся, если они когда-нибудь порвутся?
Во накрыло-то бедолагу. Аж в философию занесло.
— Клеймор, слушай, а ты в курсе, что до сих пор не было дано чёткого определения, что есть человек? Откуда он начинается и чем заканчивается?
— Да какая разница...
— Лорд-паладин несуществующего бога, — вздохнул я в предчувствии огромной порции уныло-депрессивных сношений мозга, — уймись. Человек — это то, что внутри, а не внешние обвесы типа хвостов, умения ходить сквозь стены, рвать бронекиборгов голыми руками или принимать любой облик. Мы люди до тех пор, пока реагируем на чужую боль, как на свою, пока нам не плевать на происходящее в мире и у соседей по квартире или палате, пока для нас слезинка ребёнка — именно слезинка, а не цифирька в статистических данных.
— Ты не туда ведёшь, Кайна.
Невольно захотелось муркнуть. Как-то сросся за эти две недели с новым именем, породнился, или как-то так. В прошлой жизни вот не любил, когда называли по полной форме, всё Лекс, да Саня, а в этой... В этой нравится. Да и не представляю, как имя храброй кицурэ можно сократить, разве что Кай, ибо Айна чётко ассоциируется со всякими цыганистыми загибами типа кибиток, гитар, краденых коней и вечного «Ай-на-нэ-нэ-нэ». Впрочем, имя это останется со мной на очень долго. Как в одной весьма забавной старенькой песне: «И, уж поверьте, буду жив до самой смерти![4]
»
— Знаешь, сэр Клеймор, однажды, ещё там, на земле, мне попалась одна книга. Была в ней то ли сказка, то ли притча, как раз о людях.
— Расскажешь?
— А куда я с подводной лодки денусь? В общем, в бытность, когда Алатырь-камень ещё не был легендой, и боги маялись дурью и созиданием, решили они сделать себе новую игрушку. Людей, то бишь нас. Чего они туда понамешали, неизвестно, но кто-то говорил о глине, кто-то о дереве, кто-то вообще о дерьме и чернозёме, но это не суть важно. Важно то, что в кровь типичного хуманса вложили боги частичку первозданного огня, чтобы человек помнил, что создавшие его — не чужие ему, что он может сам стать им равным, если сумеет этот огонь не просто сохранить, но и разжечь. Помнишь: «Из искры возгорится пламя»? — Метаморф слабо дёрнул головой, что я воспринял как согласие. — Во-во, как раз про тех, кто «свой огонь спалил за час, но в этот час вдруг стало всем светлей[5]
». Товарищ Данко, что с вырванным сердцем светил им в дороге остальным — из той же серии.
— Так вот, — продолжил я. — В своё время хумансы как-то дистанцировались от богов, позабыли славных предков почти что полностью. И огонь в крови, некогда полыхавший постоянно, сначала стал костерком, потом угольком, а потом и вовсе капелькой. Ма-а-ахонькой в остальном море тьмы, но — ещё существующей. Рождается человек, а у него в крови пламя, и с годами огонёк гаснет... Помнишь, как в детстве чудеса были реальными и не требовали доказательств, и мир был куда как загадочнее и, в то же время, куда как более понятным? Я зову это «внутренним ребёнком». Пока он жив — жив я. Умрёт он — и на одну полноценную единицу скуки, педантизма и прочих хренотеней станет больше. Ночь, лесочек, ветвь, верёвка... Почти по Блоку, да. В общем, суть-то уловил?
— Возможно...
— Так, ща попробую разжевать. Пока в нас жив такой ребёнок, пока он со-чувствует миру — жив и сам человек. Как только погаснет его огонёк, огонёк, заложенный в нас богами, — человек растворится, и его душу сожрёт обыденнейший обыватель, и место займёт серая масса квазиживущей протоплазмы. Понимаешь?
— Чего тут не понять-то? Но вспомни, о чём я говорил. Грань от твари дрожащей до имеющего право — слишком тонка. И нас, не спрашивая, толкают в ту сторону, где соблазн махать в свою волю топором, круша черепа старушек и прочих неудобных, слишком велик.
