— Жалость, глупая. Ты должна чувствовать жалость. Не можешь даже в игры правильно играть…
— Мой Люк…
— Безмозглый, безгрудый, безжопый клок…
— Мой бедный, милый/больной герой.
— Я не милый, сука ты этакая. Я загоню тебе швабру в…
— Время, — сказала она. — Время.
— Да мне похер. Отрублю твою мышиную голову и продам твою мохнатку прокаженным. Я…
— Три минуты вышли, Люк, — сказала она тихо.
— О, — сказал я, возвышаясь над ней и пуская слюни. — О! Прости, — добавил я.
— Пока достаточно, — сказала она. — И спасибо.
Потом она зарылась лицом в мой живот, и мы перешли к славному страстному сексу, не продиктованному Жребием, — такому, какой обычно бывает в начале или в конце романа, когда эмоции зашкаливают. С тех пор она была сострадающей или любящей. По большей части. В то утро, когда Жребий выбрал теннис, мы поехали на залив и плавали, играли в мяч с Ларри и Эви, грелись на солнышке и снова плавали. Потом вернулись в фермерский дом и пили славные крепкие коктейли с джином, разговаривали за супом и чизбургерами и курили травку. Пока Лил делала шоколадные пирожные, мисс Вэлиш играла на гитаре, а мы с Фредом пели дуэтом о Гарварде и Корнеле. И снова курили травку, потом разошлись по своим комнатам, и мы с Лил занялись любовью, медленно и томно, и хихикали, а она кричала. Забрел Фред, голый, и спросил, нельзя ли к нам присоединиться и устроить оргию, и, бросив Жребий, я должен был ответить «нет», а Фред сказал, что имел он этот Жребий, и я снова бросил кубик и сказал, что он может иметь Жребий, но не нас. Вошла мисс Вэлиш, и Лил сказала нет, не бросая Жребия, и мы сидели и обсуждали поэзию, сексуальную распущенность, травку, порнографию, противозачаточные пилюли, всевозможные позы, пенисы, половые органы, потенцию, вседозволенность, игры и половые члены.
Уже совсем поздно мы с Лил снова занялись любовью, и делали это неспешно и томно, и хихикали. От всех этих разговоров она была вся медовая и, прежде чем заснуть, сказала мне мечтательно: «Теперь у дайсмена есть дом», а я сказал «м-м-м-м», и мы заснули.
52
— Я хочу, чтобы вы помогли мне сбежать, — тихо сказал Эрик, осторожно держа сэндвич с салатом из тунца, будто боялся, что он развалится у него в руках. Мы находились в кафетерии Отделения У, теснясь среди других пациентов и их посетителей. Я был одет в старый черный костюм и черную водолазку, на нем была грубая серая больничная одежда.
— Почему? — спросил я, наклонившись к нему, чтобы лучше слышать сквозь гул голосов.
— Мне нужно выбраться; мне здесь больше нечего делать. — Он смотрел через мое плечо на людей, толпившихся в очереди у меня за спиной.
— Но почему я? Ты ведь знаешь, что не можешь мне доверять, — сказал я.
— Я не могу доверять вам, они не могут доверять вам, никто не может доверять вам.
— Спасибо.
— Но вы единственный не заслуживающий доверия на их стороне, кто знает достаточно, чтобы нам помочь.
— Какая честь. — Я улыбнулся, откинулся на стуле и машинально сделал глоток через соломинку, ведущую в картонный пакет шоколадного молока. Я пропустил начало следующей фразы.
— …уйти. Я это знаю. Каким-то образом это произойдет.
— Что? — сказал я, снова наклоняясь вперед.
— Я хочу, чтобы вы помогли мне сбежать.
— А, это, — сказал я. — Когда?
— Сегодня вечером.
— Вот как, — сказал я как доктор, столкнувшийся с особо интересным комплексом симптомов.
— Сегодня вечером в восемь.
— Не в восемь пятнадцать?
— Вы закажете автобус, чтобы свозить группу пациентов на Манхэттен, на «Волосы». Автобус придет в 7:45 вечера. Вы поедете с нами и выведете нас из автобуса.
— Почему ты хочешь посмотреть именно «Волосы»? Его темные глаза метнули на меня быстрый взгляд, потом вернулись к очереди за моим плечом.
— Мы не собираемся смотреть «Волосы». Мы собираемся сбежать, — тихо продолжил он. — Вы всех нас высадите на другой стороне моста.
— Но никто не может уйти из больницы вот так, без письменного распоряжения, подписанного доктором Манном или одним из других директоров больницы.
— Вы подделаете распоряжение. Если дежурная медсестра получит его от врача, никто не заподозрит подделку.
— После того как ты окажешься на свободе, что случится со мной?
Он невозмутимо оглядел меня и с абсолютной убежденностью сказал:
— Это неважно. Вы транспорт.
— Я транспорт, — сказал я.
Мы посмотрели друг на друга.
— Автобус, чтобы быть точным, — добавил я.
— Вы транспорт, вы будете спасены.
— Какое облегчение.
Мы посмотрели друг на друга.
— Почему я должен это делать? — спросил я наконец. Шум вокруг нас был ужасающим, и мы, не осознавая, придвигали головы все ближе и ближе друг к другу, и теперь их разделяло всего шесть дюймов. В первый раз по его губам пробежал намек на улыбку.
— Потому что вам велит Жребий, — мягко ответил он.
— Вот как, — сказал я как доктор, который наконец-то нашел симптом, собирающий весь синдром воедино. — Мне велит Жребий…
— Вы Его бросите сейчас, — сказал он.
— Я Его брошу сейчас.
Я полез в карман пиджака и вытащил два зеленых кубика.
— Как я тебе уже, возможно, объяснял, я контролирую варианты и их вероятность.
— Это не имеет значения, — сказал Эрик.
— Но мне не очень-то нравится идея такого побега.
— Это не имеет значения, — сказал он, снова улыбаясь.
— Сколько человек должны пойти с тобой на «Волосы»?
— Тридцать семь, — сказал он тихо.
Подозреваю, что у меня отвисла челюсть.
— Я, доктор Люциус М. Райнхарт, собираюсь организовать самый крупный и сенсационный в американской истории побег из психиатрической больницы тридцати семи пациентов сегодня в восемь?
— Тридцати восьми, — сказал он.
— Ну да, тридцати восьми, — сказал я. Мы испытующе смотрели друг другу в глаза на расстоянии шести дюймов, и, казалось, у него не было ни малейших сомнений в исходе событий.
— Прости, — сказал я, чувствуя, как во мне закипает злость. — Это всё, что я могу сделать. — Я несколько секунд подумал и продолжил: — Я брошу один кубик. Если выйдет двойка или шестерка, я попробую помочь тебе и еще тридцати семи пациентам сбежать из этой больницы сегодня вечером.
Он не ответил.
— Хорошо?
— Давайте бросайте, и пусть выпадет шестерка, — сказал он тихо.
Я взглянул на него, а потом сложил руки лодочкой, сильно потряс кубик в ладонях и бросил его на стол между пустым молочным пакетом, солонкой и двумя комками салата с тунцом. Выпала двойка.
— Ха! — инстинктивно сказал я.
— И еще принесите нам немного денег, — сказал он, слегка откинувшись назад, но без всякого выражения. — Где-то сотни баксов должно хватить.
Он оттолкнул стул, встал и посмотрел на меня, широко улыбаясь.
— Неисповедимы пути Господни, — сказал он.
Я посмотрел на него в ответ и в первый раз понял, что мне тоже хотелось, чтобы свершилась не моя воля, но Жребия.
— Да, — сказал я. — Транспорт Божий бывает разных форм и размеров.
— До вечера, — сказал он и незаметно выбрался из кафетерия.
А почему бы и правда не посмотреть еще раз «Волосы», подумал я и, в изумлении и страхе улыбаясь дню, который мне предстоял, отправился работать — планировать Великий Побег из Психиатрической Больницы.
53
— Ты исцелен, — сказал Джейк. — Раз уж я сам так говорю.
— Я в этом не уверен, Джейк, — сказал я. Был день, мы были в его офисе, и он пытался объяснить мне, что это наша последняя с ним аналитическая сессия.
— Твой интерес к дайс-терапии дал тебе рациональную основу, на которой можно работать с игральными кубиками. Прежде ты использовал Жребий, чтобы избежать своей ответственности. Теперь ты несешь ответственность за Жребий.
— Признаю, это проницательно. Но откуда нам знать, что Жребий не забросит меня в каком-нибудь новом направлении?
— Потому что у тебя теперь есть цель. Задача. Ты контролируешь варианты, так?
— Верно.
— Ты думаешь, дайс-терапия — это круто, так?
— Иногда.
— Ты не собираешься рисковать развитием дайс-терапии ради того, чтобы завалить на сеновале еще одну тупую девку. Ведь нет же. Теперь ты знаешь, чего хочешь.
— А умную девку?
— Развитие дайс-терапии. Развитие дайс-терапии. Оно дает твоей жизни как раз тот фундамент, которого ей не хватало с тех пор, как ты отверг отца в образе Фрейда и доктора Манна и затеял этот «случайный бунт».
— Но хороший дайс-терапевт должен вести случайную жизнь.
