Корабли покидали рейд Владивостока. Уходили в неизвестность, к теплым течениям и седым туманам. Увозили в душных трюмах и на палубах множество людей, решивших отправиться из России на юг, а вернее, — в никуда, возможно, навсегда оставив Родину. Темноту разрывали тревожные проблески маяка, и Руднев, не в силах оторвать взгляда от огней, раскинувшегося на берегу бухты города, зябко ежился от промозглого ветра.
Неужели он видит все это последний раз в жизни? Мерцающие огоньки домов, маяк, сопки? Ведь даже вода здесь своя, русская, родная. А за ней, на берегу, волнения и тревоги, кровавые события последних лет, вольным или невольным участником которых довелось ему стать. Остаются шумные толпы митингов, выстрелы, взрывы, пламя пожарищ, сырые окопы, сумасшедшая жуть конных и штыковых атак, боль за убитых и замученных, за тех, с кем еще вчера он жил рядом и делился куском хлеба. Остаются банды погромщиков и дико орущие площади, щелястые теплушки завшивевших эшелонов и чумазые паровозы. Остаются дома и улицы родных городов, церкви и дорогие могилы, уходящие за горизонт просторы степей и высокие горы, бескрайняя тайга, светлые реки и задумчивые озера, серое небушко над жнивьем и летящий, печальный клин журавлей. Остается все то, что ты с детства считал неотъемлемо своим по праву рожденного на этой многострадальной земле, политой потом и кровью твоих предков и твоей собственной.
Из темной человеческой массы, копошащейся у противоположного борта, неожиданно вырвался красивый мужской голос, затянувший старую русскую песню — тоскливую, щемящую сердце неизбывностью близкой разлуки и беды. Песню подхватили, и она, перекрывая шум машин парохода, легко и широко зазвучала над бухтой, словно поминальная молитва. И было в ней столько горькой душевной муки, что к горлу подкатил комок, а из глаз брызнули непрошенные слезы. Саша слизывал их, вытирал огрубевшей от оружия и поводьев ладонью, а они все катились и катились, мешая смотреть, как скрывается из виду город — последний русский город на этом берегу…
Руднев встряхнул головой, отгоняя навязчивые воспоминания: что это он вдруг раскис, надо собрать волю в кулак! Не он один волею судеб оказался на чужбине, обратной дороги нет, и откроется ли она когда-нибудь — одному Богу известно.
— Чего загрустил? — Лобанов присел на палубу, достал портсигар и угостил приятеля. — Отчалили! Адью, господин Шанхай.
Прикурив, Саша спрятал сигарету в кулак. Порывами налетал свежий ветер, тонко посвистывал в снастях сампана и горбом вздувал парус. Вок что-то тихонько напевал, ворочая тяжелым веслом кормила.
— За три дня управимся? — обернулся к нему Руднев.
— Не-е-т, долго будем плыть, — сморщился в улыбке старик, отгоняя мешавшую ему обезьянку. — Пошла вниз!
— Ты же говорил — три дня! — забеспокоился капитан.
— Я сказал: «плыть несколько дней», — спокойно объяснил китаец. — Вы не умеете править сампаном, а я не смогу вести его день и ночь. Мы идем вверх, против течения, до вечера. Когда стемнеет, остановимся. На рассвете снова поднимем парус и будем плыть до следующего вечера. И так несколько дней.
— Но сколько? — не отставал Лобанов.
— Кто знает? — меланхолично пожал сухими плечами старик. — Может, пять дней, а может, семь — пока не достигнем предгорий… Унесите вниз Цянь, пусть Люй привяжет ее.
Саша поймал обезьянку, взял на руки и отнес в трюм. Люй надела на нее ошейник и, не обращая внимания на недовольное попискивание, привязала Цянь к вбитому в обшивку борта крюку. На столе горкой лежали овощи, слегка чадила жаровня, а в большой кастрюле уже закипала вода — женщины готовили обед.
Руднев наконец как следует разглядел Люй. Она, пожалуй, была не так молода, как показалось при первом знакомстве. Хотя кто из европейцев может точно определить возраст китаянки, если она не ребенок и не старуха? Опять же, многие китайцы сами не знают своего точного возраста, поскольку не умеют ни считать, ни писать, а традиционный календарь страны Хань, громко именуемой Поднебесной империей, весьма своеобразен, как все азиатские календари. До сих пор Саша не мог точно запомнить, какой год идет за каким в двенадцатилетнем цикле, и путался между годами «собаки», «дракона», «крысы» и другими… Сколько же лет этой девушке? Возможно, нелегкая жизнь уже успела наложить на нее свой отпечаток — ведь родственники Вока отнюдь не миллионеры.
Перекинувшись несколькими словами с Ольгой, успевшей переодеться в простенькое ситцевое платье, Руднев снова поднялся на палубу. По реке плыли лодки и сампаны, навстречу прошла большая джонка, видимо, загрузившая товар выше по течению на какой-нибудь купеческой пристани и теперь торопившаяся поскорее выйти в море. На берегах, среди зелени садов и ухоженных парков, прятались белые виллы пригорода, но вдали, за кормой, еще виднелась высокая башня английской таможни, походившая на указывающий в небо каменный палец. Сзади, на некотором расстоянии, шли под парусами еще несколько лодок, а впереди разворачивался, завершив обычный маршрут, прогулочный катер.
— Присядь, — позвал приятеля Лобанов. Дождавшись, пока Саша устроится рядом, он тихо предложил: — Давай по ночам спать по очереди. Мало ли что случится? Лучше потом днем отдохнуть.
— Хорошо, — согласился Руднев. — Честно говоря, я тоже об этом подумал.
Подняв голову, он поглядел на круживших над мачтой чаек. Долго ли они будут сопровождать сампан? День, два, три? И сколько продлится путешествие по реке? Кто ответит, если даже старый Вок не знает?..
Постепенно все вошло в свою колею. Путешественникам казалось, что плывут они не три дня, а, подобно библейскому Ною, провели на воде долгие месяцы — настолько привычными сделались беспрестанное легкое покачивание суденышка на речной волне, резкие крики чаек над головой, заунывная песня Вока, ворочавшего кормилом с рассвета до заката, дразнящий ноздри ароматный дымок, поднимавшийся от жаровни, на которой девушки готовили рис, овощи, пекли лепешки.
Саша смастерил удочку и забрасывал ее прямо с борта сампана. Поначалу Лобанов отнесся к этой затее с иронией, но, когда попался крупный амур, которого Вок назвал по-своему, и добычу зажарили, мнение капитана изменилось. Он искренне переживал, если рыба вдруг срывалась с крючка, утаскивая в глубину наживу, и радовался как ребенок, если удавалось ее перехитрить и вытащить на прогретую солнцем палубу.
Люй вполне освоилась в компании европейцев, перестала дичиться одноглазого великана и от души хохотала, глядя, как Юрий пытается поймать и прихлопнуть огромной ладонью бьющуюся на палубе рыбу. Впрочем, китаянка старалась особо не докучать пассажирам и почти все время проводила в трюме, занимаясь стряпней. Готовила она чисто и вкусно, особой разговорчивостью не отличалась, и единственное, что не нравилось в ней Рудневу, — так это привычка не задумываясь кидать все ненужное за борт: очистки бататов, пустые бутылки, объедки.
