– Благословляю приход твой, – сказал отшельник, – давно пророческое сновидение возвестило мне его в этой пустыне. В лице твоем узнаю того юношу, который несколько раз являлся мне в полуночное время, когда в спокойном сне отдыхал я после трудов и молитвы.
– Кто ты, старец? – спросил Услад, исполненный умиления и тайного страха.
– Смиренный отшельник Аркадий, – отвечал старик. – Два года, как поселился я на берегу светлой Яузы, в этой уединенной хижине. Здесь провожу дни свои в молитве, оплакиваю прошедшие заблуждения и спасаюсь. Приди в обитель мою, несчастный труженик: в ней обретешь утраченное спокойствие, а с ним и желанное забвение прошедшего. Скажи мне, кто указал тебе дорогу к моей неизвестной хижине?
Услад описал ему несчастия своей жизни.
– Так, – воскликнул Аркадий, выслушав повесть Услада, – здесь, на берегу Яузы, покоится несчастная твоя Мария; мне назначило божие провидение принять последние взоры ее и примирить с небом ее отлетающую душу. Слушай: в одно утро я собирал коренья на берегу Яузы; внезапно поразили слух мой жалобные стенания… Иду… шагах в пятидесяти нахожу женщину, молодую, прекрасную, плавающую в крови, – это была твоя Мария; вдали раздавался конский топот; воин, одетый в панцирь, мелькал между деревьями; он вскоре исчез в густоте леса – то был убийца Рогдай. Беру в объятия умирающую Марию – увы! последняя минута ее уже наступила, уста и щеки ее побледнели, глаза смыкались. Медленно подняла на меня угасающий взор. «Прими мою душу, благослови меня», – сказала она, усиливаясь приложить руку мою к сердцу. Я перекрестил ее – умирающая посмотрела на меня с благодарностию. «Ангел-утешитель, – сказала она, простирая ко мне объятия, – молись о душе моей, молись об Усладе». Взоры ее потухли, голова наклонилась на плечо – она скончалась. Могила ее близко. Ты скоро увидишь ее, Услад; заря начинает уже заниматься.
– Ах! несчастная! – воскликнул Услад. – Какая участь! И этот убийца жив!.. Нет, божий угодник, клянусь у ног твоих…
– Услад, не клянись напрасно, – ответствовал старец, – небесное правосудие наказало Рогдая: он утонул во глубине Яузы, куда занесен был конем своим, испугавшимся дикого волка. Усмири свое сердце, друг мой; скажи вместе со мною: вечное милосердие да помилует убийцу Марии!
Услад утихнул.
– Очи мои прояснились, – воскликнул он и простерся к ногам священного старца. – Она сохранила ко мне любовь и за гробом. Отец мой, тебе, воспоминанию и служению бога посвятится отныне остаток моей жизни.
Заря осветила небо, и лес оживился утренним пением птиц. Старец повел Услада на берег Яузы и, указав на деревянный крест, сказал:
– Здесь положена твоя Мария.
Услад упал на колена, прижал лицо свое, орошенное слезами, к свежему дерну.
– Милый друг, – воскликнул он, – бог не судил нам делиться жизнию: ты прежде меня покинула землю; но ты оставила мне драгоценный залог твоего бытия – безвременную твою могилу. Не для того ли праведная душа твоя оставляла небо, чтоб указать мне мое пристанище и прекратить безотрадное странничество мое в мире? Повинуюсь тебе, священный утешительный голос потерянного моего друга; не будет прискорбна для меня жизнь, посвященная гробу моей Марии: она обратится в ожидание сладкое, в утешительную надежду на близкий конец разлуки.
Услад поселился в обители Аркадия: на гробе Марии построили они часовню во имя богоматери. Прошел один год, и Услад закрыл глаза святому отшельнику. Еще несколько лет ожидал он кончины своей в пустынном лесе; наконец и его последняя минута наступила: он умер, приклонив голову к тому камню, которым рука его украсила могилу Марии.
И хижина отшельника Аркадия, и скромная часовня богоматери, и камень, некогда покрывавший могилу Марии, – все исчезло; одно только наименование Марьиной Рощи сохранено для нас верным преданием. Проезжая по Троицкой дороге, взойдите на Мытищинский водовод – вправе представится глазам вашим синеющийся лес; там, где прозрачная река Яуза одним изгибом своим прикасается к роще и отражает в тихих волнах и древние сенистые дубы и бедные хижины, рассыпанные по берегам ее, – там некогда погибла несчастная Мария; там сооружена была над гробом ее часовня во имя богоматери, там наконец и Услад кончил печальный остаток своей жизни.
Письма. Очерки. Заметки
Взгляд на землю с неба
Есть светлая сторона. Мы ее не знаем, но верим, что она есть. И сия вера подобна действию начинающегося утра на затворенные очи спящего юноши, когда еще играют над ним сновидения ночи.
В сей стороне обитают первенцы любви Божией. Их бытие для нас непостижимо. Они блаженствуют в созерцании ясного для них Создателя.
Однажды, посреди великолепного создания, один из сих обитателей света стоял, преклоня взоры, в задумчивом размышлении.
Что с тобою, брат мой? спросил подлетевший к нему товарищ блаженства. На лице твоем что-то не здешнее. Какое видение наполняет и как будто тревожит твою душу?
«Брат мой! – отвечал вопрошенный – я на мгновение отвратил глаза мои от окружающего нас света; я погрузился во глубину бездны, и чувство, никогда не испытанное, наполнило душу мою. Доселе она знала одну спокойную радость – теперь она растрогана; доселе я только обожал Создателя – теперь мое чистое обожание обратилось в благодарность, соединенную с сладким унынием.
Отклони внимание от окружающего нас лучезарного океана, я взглянул на одну из капель, брызжущих от бесчисленных волн его. И что же! Каждая из сих капель есть бездна светил, и каждое из сих светил, едва приметных моему взору, окружено миллионами других, кружащихся около него легкою, светлою пылью и в порядке повинующихся ему, как владыке.
Я устремил внимание на одну из сих светлых пылинок, и что же опять увидел? Она, как и все другие, дает жизнь своему особенному миру; пылинки, несравненно мельчайшие и уже не светлые, а только озаренные, около нее движутся в удивительном устройстве: я видел, как одни из них рождались и были в минуту рождения совершенно темные, как другие мало-помалу светлели, как некоторые, обратившись в светлые, приобщались к другим, подобно им сияющим, и как около них начиналось новое рождение.
На одной из сих темных, только что родившихся пылинок остановился взор мой. Немного прошло мгновений, и уже она несколько тысяч раз обратилась кругом своего светила, кругом той лучезарной пылинки, которая исчезает в вихре светлого праха, окружающего каждую из тех более лучезарных пылинок, кои бесчисленно блещут в замеченной мною капле.
И что же произошло в сии столь быстрые мгновенья? Сначала, повинуясь движению, влекущему ее около владычествующего ею блистательного средоточия, сия бедная пылинка была сама по себе мрачною и как будто мертвою. Вдруг началось на ней движение; поверхность ее несколько раз изменилась; наконец все пришло в порядок; движение утихло; она получила некоторый постоянный образ, и несколько времени поверхность ее была как будто пустынною, и все, что на ней происходило, казалось свойственным ничтожному бытию пылинки… Но вдруг нечто таинственное там совершилось: с высоты моей, с сладостным участием брата, почувствовал я, что там на пылинке, ничтожной, началась жизнь, подобная моей жизни, и что посреди ее ничтожества тихо раздалось то Имя, которое здесь столь громозвучно поражает нас среди нашего величия, раздалось и было услышано! И я увидел живые творения, увидел, как они начались, как размножались, как исчезали, уступая место одни другим, как наконец овладели всею поверхностию своего неприметного мира, и как все на поверхности его снова преобразилось.
Но сии живые творения сначала казались мне окруженными каким-то мраком, мне самому непонятным. И вдруг увидел я луч, сверкнувший над поверхностию их пылинки. И луч сей показался мне светозарнее всей окружающей меня бездны света.
О милый брат! что же пылинка сия, темная, исчезающая в одной из сияющих капель того светозарного океана, который перед нами волнуется, которого пламенные волны громом своим сливаются в песнопение Вседержителю? И что мгновенные обитатели сей пылинки?
Но они живут и живут чудесною жизнию. И в бренной своей жизни они имеют еще и то, чего мы в величии своем не имеем. Наша участь есть безмятежное блаженство; а им – им дано страдание! При сем слове благоговейный трепет наполняет душу мою. Страдание – для них оно непостижимо, а я с высоты моей постигаю всю божественную его тайну. Страдание, творец великого – оно знакомит их с тем, чего мы никогда в безмятежном блаженстве нашем не узнаем; с таинственным вдохновением веры, с утехою надежды, с сладостным упоением любви.
Мы, обитатели света, мы в своей безмятежной вечности не ведаем тех волнений, той борьбы, того стремления к лучшему, которые наполняют минутную жизнь их во прах. Что для нас есть, что для нас всегда было – то еще для них будет: о том усладительно говорит им надежда! Создатель поселил нас вблизи Своего непроницаемого святилища, и мы Его знаем — для них же Он скрыл Себя в таинственном мраке смятенного бытия их: заключенные в тесных пределах своего ничтожного мира, они не постигают и еще не могут постигать Его всеобъемлющего Промысла; но они Его чувствуют, они к Нему стремятся сквозь тысячи преград, отделяющих от Него их душу, и они некогда найдут Его и так же постигнут, как мы Его постигаем. Их вера есть победа, одерживаемая душою и возвышающая душу. Здесь, блаженствуя любовию к Создателю, мы не властны не любить Его, столь близкого к нам, столь совершенно нам понятного. А их любовь, во прахе, в ничтожестве, в страдании – какое чудесное преобразование дарует она бытию их в этом прахе! как украшает она для них и самый прах, где посреди изменения и тленности все говорит им о Промысле вечном.
