На откидном столике все еще лежал небольшой сверток, оставленный Андреем Карповичем. Я развернул газету и увидел проступившее на белой бумаге жирное пятно. В бумаге лежала отварная курица. Такая забота старого майора совсем растрогала меня. Я вновь представил его уютный, по-станичному обставленный дом, добрую его хозяйку, весь этот простой человеческий уклад, по которому все мы со временем тоскуем душой на жизненных перегонах. И вновь уткнулся в окно. Когда едешь в поезде, то иногда кажется, что за окнами вагонов проплывает какой-то другой, избавленный от житейских забот, мир.
Старый, пропахший угольным дымом вагон сильно покачивало, гремели какие-то железки под полом, на стыках рельсов ритмично постукивали колеса.
Сидевший напротив меня капитан, будучи после проводов навеселе, пытался со мною заговорить, а мне хотелось помолчать, и я отвечал на его вопросы односложно: да, нет. Потом отгородился от него старой газетой и стал пробегать все подряд, что попадалось на глаза.
«Единодушной подпиской на новый заем трудящиеся Кубани демонстрируют свою преданность Родине, — читал я на первой странице. — Из городов, станиц и хуторов Кубани поступают сведения об огромном успехе Третьего государственного займа восстановления и развития народного хозяйства СССР. По неполным данным, к 12 часам дня 4 мая подписка по краю среди рабочих и служащих достигла 130 миллионов, а среди крестьян — почти 25 миллионов рублей. Успешно идет размещение облигаций займа среди трудящихся Краснодара, Новороссийска и других городов края. Крестьяне колхозной Кубани, подписываясь на заем, вносят наличные деньги. Колхозники Пластуновского района подписались на 724 тысячи рублей и внесли наличными 557 тысяч рублей, хлеборобы Курганинского района — 622 тысячи рублей, Адыгейской автономной области — 1 миллион 688 тысяч рублей»...
Подписывались везде, по всей стране. Я тоже подписался, как и все, на двести процентов оклада. Заем воспринимался как само собою разумеющееся дело. Нужно было восстанавливать разрушенные в войну заводы и фабрики, МТС, колхозы и совхозы, города и села. Но очень многим требовалось восстанавливать и свои собственные дома, строить их заново на еще незаросших травою пепелищах, оставленных фашистами. И хотя в карманах каждого к концу месяца не оставалось ни одной свободной копейки, так нужной в семейном бюджете, лишних вопросов распространителям займа почти никто не задавал.
Потом меня заинтересовала статья «Поколение с орлиными крыльями». В ней говорилось:
«Редакция «Мировой биографической энциклопедии», издающейся в США, обратилась к нашей славной соотечественнице Прасковье Никитичне Ангелиной с просьбой заполнить специальную анкету для включения ее имени в список выдающихся людей мира. Оказанная честь не прельстила П. Н. Ангелину. Не потому, что она не хотела бы рассказать американцам о своей жизни. Жизнь действительно замечательная, и трудящимся Америки не мешало бы знать о ней. Сначала батрачка, потом конюх, а сегодня трактористка. И в то же время депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда, кавалер орденов Ленина и Трудового Красного Знамени, награжденная Большой Золотой медалью Всесоюзной сельскохозяйственной выставки... Но Ангелина предпочла рассказать обо всем этом своими словами в советской печати, а не по стандарту американской анкеты. П. Ангелина пишет, что бывают и в капиталистическом обществе случаи, когда простой человек приобретает известность. Вот, например, лорд Бивербрук, английский газетный король. Был когда-то продавцом газет. Однако П. Ангелина не желает делить с ним лавры на страницах «Энциклопедии», ибо пути, которыми оба они пришли к мировой известности, прямо противоположны. Благополучие Бивербрука зиждется на эксплуатации английских рабочих. Благополучие П. Ангелиной основано на благополучии всего советского народа. Эти принципиальные, решающие черты биографии П. Ангелиной и составляют предмет ее советской национальной гордости. В американской анкете они совершенно обойдены».
Как только я опустил газету, капитан тут же спросил:
— Далеко едем?
— Домой. Из командировки...
— Я тоже был в командировке, на полигоне, по пути на пару дней заскочил к своему бывшему ординарцу, хорошему хлопцу. Давно звал, но все некогда было. Посмотрел, как живет, что делает, послушал, о чем думает, — с охотой начал рассказывать мой попутчик. — Приехал кстати. Орденом парня наградили. На фронте медали получал, а дома сразу орден! Бригадиром в колхозе работает. При демобилизации говорил: «Приеду домой и возьму за четыре года войны отпуск». «Какой там отпуск!» — замахал руками, когда я ему напомнил об этом... Да, не до отдыха солдатам, вернувшимся домой. Четыре года он день и ночь лопату саперную из рук не выпускал, всю Европу перекопал, где поглубже, где помельче, насквозь пропотел, крови много пролил, отдохнуть бы ему после такого, ан нет, надо копать поле, свой огород, сеять хлеб... Лошадей нет, тракторов — раз, два и обчелся на весь район, а хлебушко нужен всем, и выращивает его вчерашний рядовой четыреста пятьдесят седьмого стрелкового полка Тимофей Малый. И вот уже карточки отменили, денежную реформу провели, цены снизили. А как он, помню, радовался медали «За оборону Сталинграда»! В мороз под тридцать градусов шел по улице прифронтового села, где ему командир дивизии вручил медаль, в одной гимнастерке, чтобы все видели на его груди новенькую медаль!
Капитан достал из кармана папиросы, трофейную зажигалку и предложил мне закурить.
— Спасибо, не курю. Иногда дымлю за компанию, но сейчас не хочется, — отказался я.
Попутчик закурил, какое-то время молчал, а потом задумчиво проговорил:
— Знаешь, самое главное, что я уловил из разговоров с Тимофеем, — это уверенный настрой. В голове у него уйма планов. Ну, этак на пять пятилеток вперед. Извини, что я с тобою на «ты». Мы, я вижу, ровесники. Ты с какого?
— С двадцать четвертого.
— Я старше — с двадцать первого. Воевал?
— Приходилось.
— Где?
— Между Москвой и Берлином.
— Тогда другой разговор, товарищ фронтовик. Я южнее — между Сталинградом и Будапештом. Командовал батальоном.
О том, что он — боевой командир, я сразу догадался по его орденским планкам. Верхний ряд занимали ордена Красного Знамени, Отечественной войны 1-й и 2-й степени и Красной Звезды, а справа на груди — две нашивки ранений.
— Тимофей мне тут положил полную флягу первача. Если не возражаешь — за тех, кто командовал ротами...
Я развернул курицу, капитан разложил все то, что ему положил в дорогу бывший ординарец. Потом он пошел к проводнице, принес два граненых стакана и налил по половине из фляги. Выпили по-фронтовому.
