Содержание докладной и эта выписка, не оставлявшая никакого сомнения в шпионаже Пери-Кемпке, вселяли в меня уверенность, что есть непосредственная связь между разоблаченным перед войной германским шпионом и разыскиваемым по заявлению Амурского. С этими мыслями я и оказался в кабинете у Кухарского.
Лев Михайлович, напоминавший своим обликом грозного, но дремлющего льва, слыл среди сотрудников эрудитом, человеком с артистическими манерами, писавшим почему-то с оттопыренным мизинцем и не терпевшим пустых рассуждений и отклонений. Глядя на него, трудно было определить, о чем он думает и какая последует реакция. Одни удивлялись его чутью к главному в деле и лишним, второстепенным деталям, другие долго не забывали острых и едких реплик. «Буря в стакане воды» — было любимым его изречением, которым он часто пользовался. При всем этом Кухарский не пропускал толковых предложений, в которых чувствовалось хотя бы в зародыше творческое начало. Лев Михайлович словно просыпался, когда улавливал острый аналитический ход в рассуждении или слышал дельные реплики.
Сам он тоже не упускал случая блеснуть оригинальной мыслью, и мне казалось, что ему доставляло удовольствие слушать самого себя, наблюдать, какое впечатление он производит на сотрудников, слегка покрасоваться перед молодыми, которые нередко слушали его с раскрытыми ртами.
Однажды и меня он публично похвалил за довольно смелые предложения по одному делу. С тех пор я значился у него в активе.
Большой неожиданностью для всех сотрудников было окончание им заочного отделения... торгового института.
— Докладывай, зачем ездил? Что привез? — сказал Лев Михайлович, устало откинувшись на спинку кресла.
— Все, что привез, я изложил здесь, товарищ подполковник.
Кухарский молча взял докладную и начал читать. А я рассматривал его кабинет с высоченным потолком и облицованным белым кафелем камином в углу, который никогда не топился, и с волнением готовился к даче пояснений.
Знакомясь с материалами дела, слушая дополнения Андрея Карповича, раздумывая над заявлением Амурского, я постоянно, до головной боли, искал связующее звено между двумя людьми, пути-дороги которых где-то пересеклись и образовали некий узел, в котором следовало разобраться. Без сомнения, их связывали авантюристические стремления и общность характеров. Может быть, это их и объединило? Как я ни пытался построить между ними какой-то мост с перилами, на которые можно было бы опереться, ничего не получалось, не хватало у меня строительных материалов...
— Все это хорошо, — сказал Лев Михайлович, прочитав докладную, — но какое это имеет отношение к розыску преступника, которого мы ищем по заявлению Амурского?
Он поднял над столом мою справку, словно взвешивая ее содержание, и тут же выпустил из рук. Она скользнула по столу, и если бы Георгий Семенович не придержал, свалилась бы на пол.
В голосе Льва Михайловича прозвучало разочарование. Это выбило меня из колеи. Кое-какие выстроенные в голове ответы на предполагаемые вопросы сместились. Весь мой план рушился, хотя я старался доказать, что Кемпке-Пери и заявитель проживали перед войной в Сибири и могли где-то там встретиться. В кабинетной тиши я прислушивался к собственному голосу и находил, что звучал он неубедительно.
— Сибирь-матушка велика, — заметил Лев Михайлович.
Если бы не добродушный, полный поддержки взгляд Георгия Семеновича, я, наверное, смешался бы окончательно.
— Лев Михайлович, — сдерживая себя, начал я чуть ли не дрожащим голосом, — у меня сложилось мнение, что какая-то связь между Пери и Амурским до войны существовала. Я не знаю, что это за связь. Понимаю, что одновременное пребывание в Сибири двух человек ни о чем не говорит, но немцы, допрашивая Амурского, интересовались Новороссийском. Там проживал Пери. И наконец есть что-то созвучное в фамилиях Пери и Першин, настоящей фамилией Амурского. Простая интуиция подсказывает...
Взгляд Кухарского был обращен ко мне, но он меня не видел, рассеянно слушал, занятый какими-то своими соображениями.
У меня были и другие догадки о связи Пери с Амурским, но от волнения я толком не мог их изложить. С другой стороны, мне казалось, что подполковник глубоко не вник в существо материалов и поэтому столь скептически относится ко всему тому, что я привез из командировки.
«Я не удовлетворен справкой, — вспомнил я слова Кухарского, недавно сказанные им одному сотруднику. — Да и расписываешься как-то не по чину, слишком размашисто».
Георгий Семенович знал все детали дела и поддерживал меня в моих планах, но, будучи человеком дисциплинированным и тонко улавливающим акценты, которые расставлял начальник отдела на докладе, пока занимал, как мне казалось, выжидающую позицию.
— Ясно, как божий день, — рассуждал Лев Михайлович. — Кемпке-Пери — шпион. В следственном деле это доказано? Так?
— Доказано, — подтвердил я.
— Осужденный за шпионаж Пери, — продолжал Кухарский, — жил по документам, которыми его снабдил Амурский. Амурский — уголовник и, видимо, достав из чужого кармана паспорт, продал ему. Следовательно, должен нести ответственность. Амурского задержать, допросить по этому вопросу и решить, что дальше с ним делать. Что скажете на это? — спросил Кухарский. — Все, что я сказал, вытекает из докладной, — видя нашу настороженность, добавил он.
Я посмотрел на Георгия Семеновича и понял, что такая постановка вопроса для него неожиданна. Мне тоже трудно было сразу перестроиться и высказать свое мнение. Я все еще подчеркнуто молчал, хотя уже раздумывал над указанием Льва Михайловича.
— Так что же вы молчите? — торопил нас начальник отдела.
— Надо подумать, — сказал Георгий Семенович. — Как, Алексей Иванович? — повернулся он ко мне.
В рассуждениях Льва Михайловича было что-то смелое, волевое. Все это подкупало. Но безоговорочно принять его выводы я не мог.
— Разрешите? — обратился я к начальнику отдела. Он кивнул, вновь пробегая глазами какое-то место в докладной. — На следствии Пери не назвал Амурского. Не исключено, что и Амурский вообще ничего не знает о Пери.
— Тогда объясните мне, почему абвер проявил интерес к Амурскому, доставил его из Германии в тюрьму, в Тарту, интересовался у него Новороссийском, Сибирью и, конечно, другими вопросами, о которых мы не имеем представления? Что это за загадка?
— Амурский — бывший уголовник, — вмешался Георгий Семенович. — Он мог все это придумать, насчет Тарту и прочего. Но зачем?
— Сейчас он другой человек, — заступился я за Амурского.
— Может быть, — сухо сказал Кухарский. — Но мы ведем разговор о том периоде, когда он был уголовником.
