Нырнула в развалины, кое как, чертыхаясь, справилась.
И, уходя, заприметила внутри развалин движение, схоронилась бочком. Хотела драпать, а голос — знакомый! Решила понаблюдать втихаря.
Глубоко внутри развалин, прячась с глаз, эвакуированная Петрова беседовала с толстым чудищем, похожим на мягкую игрушку, в папахе до бровей и шарфе намотанном почти тоже до бровей, только снизу. Можно было бы подумать, что скрывается, но должен же понимать что с такой фигурой не скроешься. Этакий стереозавр из «Детского мира». Сытый как чорт. Лиза тут же, стояла тихо, в варежках, потому палец не сосала. Без куклы. Не взяла куклу с собой, теперь переживала: как Зоя дома одна?
— А на вот тебе конфетку, — проговорило чудище и всучило Лизе конфетку.
Лиза взяла.
— Скажи спасибо! — прикрикнула Петрова.
Лиза что-то тихо молвила, не иначе спасибо.
— Худенькая, что леска для удочки, — заметил толстое чудище.
— Так время-то какое, барин!
— Какой я тебе барин, уволь, — поморщился толстое. — Нету бар-то, али запамятовала? Бери вот сверток, подкорми девочку-то.
— Подкормлю, барин, как есть подкормлю, — закла-нялась эвакуированная Петрова.
— Да смотри… того! — девочку подкорми, не перепутай! А то сама слопаешь… Знаю я вашу психологию!
— Что же я, без понятий… Подкормлю непременно!
Патрикеевна задумчиво почесала правую бровь. Дело запахло керосином. Похоже, пора вмешаться.
228
Легенду о жавороноках Александр Павлович перед смертью Вареньке рассказал такую. Что жил да был человек, который прихватывал жаворонока, усаживал его в клетку и накрывал черными платком. Жаворонок без освещения — что шурале во пню. Тоскует и дохнет, и не может ни малейшего спеть. Зачем так поступал тот человек, не выяснилось. Просто он был больной и нездоровый человек. Он мучал жавороноков и находил в этом какое-то свое злодейское успокоение, свой индивидуальный садизм. Возможно, тем самым он тешил себя, что способен держать в клетке саму свободу.
Но жизнь переменилась. Теперь этот человек сам сел в клетку, а жавороноки летали над ним. И вот они узнали, что под ними в клетке располагается человек, замучавший до горькой смерти не менее двух дюжин великолепных жавороноков в расцвете крыльев. И они не нашли к нему снисхождения. Да, они были божьими птахами, но к подлому человеку такого снисхождения не нашли.
Они подлетали к этому мракобесу и клевали его через клетку, насколько клюва хватало. Клюв у жаворонока незначительный, особо не хватало, но их было много, и они заклевали злодея до самой смерти.
Вот такую Александр Павлович рассказал напоследок легенду, а Варенька, если честно, поняла лишь, что легенда трагическая, но совершенно не вдумалась в ее содержательный смысл.
229
Репетиция на поваре предполагалась элементарная: взрезать с кишками, как кролика либо петуха. Не ловкости тренировка, а скорее боевого духа поддержка. Повар несколько раз в день выходил курить, оно же воздухом дышать, к Неве, из парадного крыльца. И точно выходил в половине первого, перед приготовкой обеда, потому что после половины первого был плотно занят два с лишним часа. У крыльца торчал часовой. Максим часового предполагал просто к себе вызвать, чтобы под ногами у бригады не путался. Бригада пришла, глянула, плечами пожала: ну взрежем завтра, можно и сегодня, все равно неинтересно. Максим решил усложнить задачу: Глоссолал с Зиной отвлекают часового, а Ким перочинит у речки повара. Но ни усложнений, ни упрощений не понадобилось: повара в ЭЛДЭУ в решающий день не оказалось.
— Уволился, — огорошил директор.
— То есть как?
— Вчера вечером. По звонку чина с Литейного, от вас, стало быть. Разрешено экстренное увольнение.
— И что же за чин? — закипал Максим.
— А я… эээ… Вера Степановна звонок приняла, главный бухгалтер.
— Так подать сюда Веру Степановну!
— Так она это, Максим Александрович…
— Умерла, сейчас скажете, — саркастически предположил Максим.
— Так точно. Разбомбило ее ночью.
Что за фокусник повар? Профессора К. он в тот раз придушил, допустим, но не мог же он Веру Степановну разбомбить!
230
Сгруппировав под Москвой, советские войска так вломили немецким, что те покатились назад с той же скоростью, с которой наступали в начале войны, усеивая поля костями, головами и прочими запчастями.
Самарканд сработал, подумал Киров.
231
— Книги, доча, меня раздражают, ой раздража-ают!
— Книги, мамушка? Нет-нет! Как же так?!
— Я как проснусь, как от стены повернусь: все везде хаос, и дрова-то у нас вперемешку, и пальто ты вчера повесить с усталости не ухитрилась, застряло прям на полу, и окурки кругом…
— У нас нет окурков, мама, откуда?! Мы не курим!
— А вот пахнет окурком. Оттуда.
— Где? Ой. Мамушка! Один, в папиной пепельнице! Это Генриетта Давыдовна ведь вчера заходила, от нее.
— Вот и хаос. Я, Варвара, как по комнатам-то пройдусь, так все вещи с мест сползли, скосилися. Все хаосом распоясалось. А книги в полке как стояли, так и не шелохнуться, в порядке как вкопанные, доча, как мертвые, страшно! Им все нипочем!
— Нет-нет, я брала недавно, я же стараюсь читать. Листала даже энциклопедию!
— Стоят, доча. Как вкопанные. Как издеваются надо мной! Но мы их сожжем, сожжем!
— Как же?
— Дрова-то кончатся, вот и сожжем. Скорее бы!
232
Сталин углублял успех, развивал наступление, о подкреплении для Ленинграда не могло и речи.
— Держись как держался, — кратко сказал Кирову, приняв поздравление с контратакой.
Про «Д» не спрашивал на сей раз, что, в общем, скорей подозрительно.
Зато завел речь о балете: зажглась новая звездочка, Ангелина Касаткина.
— Еще одна Ангелина? — недоверчиво переспросил Киров.
— Для тебя, как под заказ! Хочешь, пришлем? В порядке шефской помощи героическому Ленинграду! Ты же давно балета… не пробовал.
— Ну… — не ожидал Киров.
— Она такая… с формами.
— Ну присылай…
233
Варенька переживала за маму. Не хотелось верить, но дело, похоже, уже шло невозвратное. Мама, если не в постели, так не вылазила из кресла-качалки, и знакомое милое бубукание заменялось чаще и чаще тревожным жужжанием, и сопровождалось жужжание еще тем что мама вдруг начинала быстро-быстро шустрить руками перед лицом, словно мошкару отгоняла.
— Мамушка! — вскликивала тогда Варенька.
Мама очнется, успокоится, вполне разумно поговорит. А потом снова на нее как найдет! Пыталась, в частности, кресло-качалку на черную лестницу вытащить, там качаться, в темноте среди нечистот.
Варенька позвала Максима на маму глянуть. Гот, конечно, пошел, хотя в расстройствах разума никоим образом не разбирался, и психиатров-то в блокаду ищи-свищи.
При Максиме мама была здравая, точно назвала его по имени, благодарила за помощь: в общем, без признаков.
— Вы на нее хорошо действуете, — шепнула Варенька.
Уже уходил, как в коридоре подкатилась колобок-старушка из соседей, бесцеремонно дернула за рукав.
— Эй, офицер! Айда на кухню переговорить.
— А вы откуда знаете, что я офицер? — Максим здесь в форме ни разу не появлялся.
Патрикеевна лишь усмехнулась. На кухне уже ждала Генриетта Давыдовна, смущенно представилась. И Варенька с ними.
— Военный совет, — сообщила Патрикеевна. — Все дееспособные в сборе. Значит, так, друзья-товарищи. Наша жиличка эвакуированная Петрова намерилась свою дочь малявку Лизу продать людоедам. И, боюсь, скоро, так что необходимо сегодня же ее арестовать, товарищ офицер.
— Нет-нет-нет, — вскрикнула Варенька, вспоминая приснившуюся без зрения песню.
— Лизоньку! — схватилась за сердце Генриетта Давыдовна.
— А… откуда у вас такие сведения? — осторожно спросил Максим.
— Разговоры ведет, что другими жертвовать надо. Место в эвакуацию хочет купить, а денег нет. Варваре вещий сон был, подтверди. А главное — я видала, как она в развалинах с людоедом сговаривалась. Он малявку ощупывал, как цыган лошадь, и еды дал, велел подкормить. Боюсь, завтра назначено забирать.
— А как вы определили, что тот человек людоед?
— Что я, людоеда не отличу? — обиделась Патрикеевна. — Я в этом городе не в первый голод.
— Я верю, конечно, — задумался Максим. — Но, мне кажется, доказательств недостаточно.
— Органам доблестным доказательства нужны, докатились, — рассмеялась Патрикеевна. — Хорошо, айда в коридор. Вот это ее пальто на вешалке, у нее два, продавать сегодня собиралась, в коридор вынесла да на вешалке забыла. Ее пальто?
— Её-её, — подтвердили Генриетта Давыдовна и Варенька.
