Привет, старый Джед.
Двенадцать лет — подумать только!
Боже, до чего ты спокоен. Ни ухмылки, ни смешочка, Джед. Ты умер, Я знаю.
Он лежал, скрестив на груди руки. Большие заскорузлые лапищи-грабли сложены мозолями вниз.
Ногти поблескивают в свете свечей. Матерь Божья, ему сделали маникюр!.. Старый Джед просто взвыл бы: сотворить такое с человеком, который всю жизнь грыз ногти почти до мяса!
Лежит себе в ящике, уставив носки начищенных черных кожаных туфель прямо в потолок; курчавые, черные с проседью волосы прижаты к шелковой обивке гроба (восемьдесят два, а волосы до сих пор не белые!); лежит в своем лучшем костюме, в чистенькой белой рубашке с длинными рукавами и в желтом галстуке. Как на витрине. Смотрит, небось, сейчас на себя с небес он всегда в них верил, смотрит на себя, этакого красавчика, и горделиво ухмыляется.
На глазах по серебряному доллару. Чтобы заплатить Сыну человеческому за перевоз через реку Иордан.
Выходить из кладовки я не стал. Да и не собирался. Чересчур много вопросов. Кое-кто из прихожан мог меня вспомнить, особенно бывшие беспризорники. Я просто стоял там и ждал, чтобы проститься со старым Джедом наедине.
Служба была недолгой. Поплакали, как полагается, а потом помаленьку разбрелись. Две. женщины все норовили улечься рядом с ним в гроб. Бог его знает, как Джед отреагировал бы на это. Я подождал, пока ризница не опустела. Пастор с двумя прихожанами прибрались, оставив стулья стоять до завтра, погасили свет и ушли. Осталась тишина со множеством теней да свечи, исправно догоравшие дотла. Я повременил еще, для пущей уверенности, затем приоткрыл дверь пошире и шагнул через порог.
Наружная дверь в ризнице скрипнула, и я поспешно убрался назад. Дверь отворилась. Высокая стройная женщина прошла меж стульев к открытому гробу. Лицо ее скрывала вуаль.
Нутряной бурдюк мой в этот миг опустел окончательно. Прокладку стало жечь огнем. Я был уверен, что женщина слышит бурчание. Спрыснул прокладку желудочным соком — это поддержит ее на время, пока я не доберусь до травы и воды. В животе горело.
Я не мог разглядеть лицо женщины под вуалью.
Она подошла к гробу и уставилась на Джеда Паркмана. Протянула руку в перчатке к телу, отдернула ее, протянула опять — и так и замерла, держа ладонь в воздухе над хладным трупом. Медленно откинула вуаль назад, на широкополую шляпу.
У меня аж дух захватило. Белая женщина. Не просто красивая сногсшибательная. Одно из тех созданий, которых Господь сотворил для того, чтобы смотреть на них, не отрываясь. Я не решался выдохнуть: кровь так стучала в висках, что я боялся спугнуть незнакомку.
Она все смотрела на труп, потом снова медленно протянула руку. Осторожно, очень осторожно сняла монеты с мертвых глаз старого Джеда. Бросила их в сумочку. Опустила вуаль, повернулась было… но остановилась, поцеловала кончики пальцев и коснулась ими холодных губ усопшего.
А затем повернулась и вышла из ризницы. Очень быстро.
Я как стоял, так и застыл на месте, остолбенело глядя в никуда.
Когда вы забираете монеты с глаз покойника, это означает, что ему нечем будет расплатиться за переправу на небеса. Белая женщина послала Джедедию Паркмана прямиком в преисподнюю.
Я пошел за ней.
Если бы я не свалился, то перехватил бы ее еще до поезда. Она не успела уйти далеко, но в животе у меня горело так сильно, что я чуть не вырубился. Однажды в Сиэтле со мной уже было такое. Я еле успел улизнуть из палаты, пока мне не сделали рентген. Вломился в больничную кухню, запихал в бурдюк около восьми фунтов травяного салата и полбутылки шипучки и вылетел в пижамке босиком на улицы Сиэтла в самый разгар зимы.
Я об этом и не вспоминал, пока не шмякнулся мордой об асфальт за полквартала от железнодорожной станции Данвилла. Ноги вдруг стали ватными и готово дело. Хорошо еще, ума хватило почернеть, прежде чем свалился. И под колеса мог угодить запросто. Сколько я так провалялся — не знаю, но, по-моему, недолго. Пришел в себя и пополз, как змеюка, на брюхе, к газону. Приподнялся на локтях, травки пожевал. Потом встал, проковылял полквартала до станции и присосался к фонтанчику, бившему из стены. Пил, пока кассир не выглянул из окошечка и не уставился на меня. Почернеть я не мог, он смотрел мне прямо в лицо.
— Что вы там делаете, мистер?
Лава в животе улеглась. Я мог ходить. Подошел к нему, говорю:
— Моя невеста… Понимаете, мы с ней поссорились, она направлялась сюда…
Я сделал паузу. Он наблюдал за мной, не раскрывая рта.
— Видите ли, в четверг у нас свадьба. Мне жаль,
что я на нее наорал. Я был вне себя… Черт, мистер, вы не видали ее? Высокая, вся в черном, с вуалью?
Ну прямо точь-в-точь Мата Хари.
Старик поскреб в щетине, отросшей с утра.
— Она купила билет до Канзаса. Поезд вот-вот тронется.
Только тут до меня дошло, что я все время слышу пыхтение локомотива. Когда бурдюк пустеет, я будто в отключке. Ко мне вернулись запахи и звуки, я почувствовал шероховатую поверхность подоконника билетной кассы под рукой. И чуть не вышиб дверь. Поезд был готов к отправке; почту уже погрузили. За спиной орал во весь голос кассир:
— Билет! Эй, мистер… Билет!
— Куплю у проводника!
Я вскочил на подножку. Поезд тронулся.
Я открыл дверь в вагон и пробежал глазами по рядам пульмановских сидений. Она сидела, глядя через окошко во мглу. Я двинулся было к ней, но передумал. Между нами были пассажиры. Не в вагоне же с ней разбираться! Я плюхнулся на плюшевое сиденье, и в воздух взметнулись клубы пыли.
Нагнувшись, я снял правую туфлю. Вот он, мой двадцатник, сложен аккуратненько. Последняя заначка. Но я знал, что скоро проводник начнет компостировать билеты. Мне не хотелось, чтобы меня поймали, как Джеда Паркмана. Я был намерен оплатить свой проезд.
Приедем в Канзас, там и разберемся.
Ехать в пульмановском вагоне довольно непривычно, но, надо сказать, приятнее, чем в товарняке.
Она вошла в телефонную будку и набрала по памяти номер. Затем направилась к стоянке напротив вокзала. Чуть погодя подкатил грузовичок с двумя женщинами на переднем сиденье, и незнакомка села рядом с ними. Я почернел, открыл заднюю дверцу и устроился сзади. Они обернулись, но ничего не разглядели в темноте. Крепко сбитая шоферюга-лесбиянка спросила:
— Что, черт возьми, это было?
Прыщавая с пластиковыми волосами, сидевшая посередине, протянула руку назад над спинкой сиденья и опустила кнопку замка.
— Ветер, — сказала она.
— Какой еще ветер? — возмутилась шоферюга, но все-таки нажала на газ.
Мне всегда нравился Канзас, да и прокатиться с ветерком люблю, даже зимой. Но женщины мне не понравились. Ни одна из них.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
