дома на четвереньках ползает пьяный Макар Грабежов.
— У-у, ссуки!.. Радуйтесь… милостивца… государя нашего!.. На батюшку руку подняли!.. Пр-ридет… кровью будете плакать!.. С-суки неверные!..
А Тудыпка стоит на крыльце, смеется и про себя поет:
Я Лозовского приказчик,
Рубь в карман,
копейку — в ящик.
Приходи ко мне, Цицик.
Разудалый я мужик.
У Тудыпки в нынешнем году уже две сетевые лодки пойдут в море… Десять рыбаков своих.
Для него есть царь, нет его — все равно… лишь бы у власти был господин Керенский.
…Сегодня Вера с Магдаулем принимали гостей. После шумной и веселой гулянки все разошлись по домам. Лишь Кешка с Улей остались.
Женщины — все о родном Бирикане: не остановишь их! Кеша, уже одетый в тулуп, топтался у дверей.
— Ну, Уля, поедем. Надо дать покой людям.
— Хоть бы наговориться-то. Опять увезешь на Покойники, усадишь за починку сетей.
— Я ж толковала тебе, — Вера качает зыбку. — Не вылетай замуж за рыбака.
— За кого же вылетать-то? Я ж его, чертушку, чуть не с детства люблю!
— Помню, помню, — Вера рассмеялась, отошла от зыбки. — Еще девчонкой все пела… Ужо чичас…
— Я сама!.. — Уля вскочила, заспешила:
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Тебе, мать, не поймать
Серого утенка.
Тебе, мать, не узнать
Моего миленка!
Вера звонко перебила:
Я поймаю, я поймаю
Серого утенка.
Я узнаю, я узнаю
Твоего миленка!
А Ульяна, отбивая дробную чечетку, захлопала в ладоши:
Нет, нет, не поймать
Серого утенка.
Нет, нет, не узнать
Моего миленка.
Заплакала Анка, а Вера подскочила к Кешке, ухватилась за кудрявый чуб.
— А ну!
Вот поймала, вот поймала
Серого утенка.
Вот узнала, вот узнала
Твоего миленка!
— Эх, Улька, какого ты селезня зацапала!
Обе женщины, хохоча, навалились на Кешку. Он и сам хохочет: отбивается шутя, охает, будто от сильной боли… Притворился пьяным-распьяным — и бух на пол.
— Уй, мужика убили! — Даже Волчонок смеется. Анка плакать перестала.
Но вот Кешка, облапив смеющихся женщин, кинул их на топчан.
Ульяна с трудом поднялась.
— Поп, когда венчает, наказывает мужу «беречь жену, яко священный сосуд»! — Подскочила к Кешке, надела ему шапку. — А ты чо делаешь? Своими лапищами трясешь, как кедринку, тово и смотри, что шишки полетят! Сына мне вытрясешь!
— И докуда ты будешь? — Кешка запахнул тулуп. — Конь-то замерз.
— Ой, про Орленка-то я забыла!
Наконец распрощались.
— Ну, готовьтесь к поездке. Отвезу вас до Бирикана, а там с Королем подадитесь в Баргузин. А я воспользуюсь, пока батьки нет дома — говорят, в город укатил. — Кешка вздохнул. — Уж как я по матери соскучился!
— Съезди, съезди, Кешенька! Ты уж совсем ее забыл… — Уля первая побежала к кошевке.
Настоявшись на морозе, вихрем помчался конь в сторону Покойников.
— О каком таком сыне ты баила? — обнял жену Кешка.
Ульяна, заботливо укутанная в волчью доху, подтолкнула его в бок.
— Милый, нагнись ко мне!
Кешка еще крепче прижал ее к себе.
— Что?..
— Кажись, понесла… сына тебе… хочу…
Мельников выпустил вожжи, Орленок рванулся, понес. На раскате сани опрокинулись.
— Не зашиблась? — с тревогой спросил Кешка, поднимая жену.
Уля счастливо засмеялась.
— Господи!.. Господи!.. Хорошо! Как хорошо! Красиво-то! Луна, горы, голубой снег!.. Господи!
Золотой диск лупы освещал все окрест так ярко и отчетливо, что даже далекие гольцы Баргузинского хребта и покрытые темным лесом Черемшанские горы виднелись, словно днем. Только сейчас они выглядели гораздо мягче — в каком-то теплом серебристо-пепельном освещении. В природе все доверительно-откровенно. О чем-то тихо шепчет тайга, а море слушает ее и, белоснежно синея, улыбается.
Уля огляделась: вдруг узнала то место, где в прошлую зиму была неводная иордань, в которой едва не утопилась. «Дура ведь, ушла бы от такого счастья! Надежный мой Кеша. Живешь с ним — ни о чем не думаешь. Счастье мое!.. И счастлив будешь ты, который во мне, — с таким папкой-то…»
— Я люблю! — вдруг на все замерзшее море закричала Ульяна.
— Я люблю-ю-ю! — подхватило многоголосое эхо…
— Чудачка ты моя!..
«Скоро и у меня будет сын!..» Заглянул в Улино лицо — оно улыбчиво синеет на лунном свете. «Родная моя!»
Тишина. Только изредка пустынное море нет-нет да зазвенит от упавшей с тороса льдинки. Идут, слившись в одно дыхание, двое — в голубовато-пепельную даль.
Еще вчера Ганька пригнал от Мельникова коня, впряженного в разливистую кошевку. И вот вся семья Волчонка едет в Бирикан, к Королю.
По дороге завернули на Покойники за Кешкой, а его не оказалось дома.
— Во-он там они тянут на Черемше, у самой дороги, — показала Уля на большую черновину на льду залива, — Грабежов загулял.
Магдауль узнал Кешку издали, по его могутной фигуре и резким, быстрым движениям. Как обычно, носился Мельников от крыла к крылу большого морского невода. То тому подможет своей медвежьей силой, то другому совет даст. А сам не перестает наблюдать за ходом невода, чтоб невод шел ровно, стройно — чтоб уши левого крыла равнялись ушам правого — тогда мотня невода растянется и пойдет ровно к приборной иордани, словно гигантский кит, раскрыв свою необъятную жоркую пасть, на ходу вбирая в ненасытную утробу всю рыбешку, которая попадается ему на пути.
— Лево крыло, шевелись! — раздается в морозном воздухе звонкий голос Кешки. — Право крыло, что ослеп?! Куда прешь?!.
Магдауль из тысячи голосов различит сильный голос молодого башлыка Мельникова.
Заметив подъезжающих, Кешка пошел к ним навстречу.
— Запил чертов Макарушка! Вот пришлось… Ну, поедемте!.. Ой, стойте, стойте! — башлык помахал рукой рыбаку.
— Мне, что ли!
— Не-е, Сеньку зову!
Подбежал раскрасневшийся Самойлов и весело поздоровался с Магдаулем.
— Что, Кеша?
— Я еду в Бирикан. Остаешься за Макара.
— Ладно! Ты там присмотри, Кеша, нам с Маршаловым невест! Ха-ха-ха!
— Это можно! — засмеялся и Мельников.
— Хушь одно дельное дело мне поручил. А то все измываешься надо мной. То Маршалов мусолит меня, то в лапищи к Хионии суешь! — ржет Сенька. — Хушь один раз башлыком побуду!
Едут молча. Монотонно визжат подрези, поскрипывают сани, цокают подковы. Лишь иногда закричит Анка, закутанная вместе с матерью в огромную доху. Ганька мечтает, как он поднесет подарок деду Воулю. Встанет на минуту перед ним Цицик. Зажмется сердечко у Ганьки. Гонит
