По окончании церемонии двое мужчин в форме, все это время простоявшие у гроба, вынесли его через боковую дверь. На другом конце часовни открылась другая дверь, огромная и металлическая, и люди стали выходить через нее. На улице было жарко, и контраст между прохладным полумраком часовни и палящим в зените солнцем заставил меня зажмуриться. Не совсем отдавая себе отчет в том, что я собираюсь делать дальше, я встал на краю асфальтированной эспланады, плавно обрамленной сверкающим газоном; из дверей продолжали вытекать люди и, едва оказавшись на улице, снова сбивались в кучки. Чувствуя себя неуютно от жары и количества народа, я стоял на месте и не знал, уйти или остаться; минуту поколебавшись, я решил подождать Луизу: я поцелую ее и попрощаюсь. В этот миг я услышал за спиной знакомый голос.
– Ничего не поделаешь, – пожаловался Хуан Луис. – Это жизнь.
Я поспешил убраться. Спустившись к стоянке, я довольно долго простоял в очереди, чтобы получить билет на выезд, взял машину и, съехав по пандусу к выходу, заметил Висенте Матеоса. Он спускался по тротуару от похоронного бюро, одинокий и торопливый, опираясь немощным телом на трость, словно куда-то боялся опоздать. Минуту я раздумывал, проехать мимо или остановиться. Я притормозил.
– Куда вы направляетесь? – прокричал я, опустив стекло со стороны пассажира. – Если хотите, я могу вас подвезти.
Побледневший и осунувшийся, Матеос, запыхавшись, просунул лицо в окошко и уставился тоскливым взглядом в мое плечо; я решил, что он смотрит мне в глаза.
– Вы меня узнаете? – спросил я.
Прежде чем он ответил, я напомнил ему, кто я. Он мягко улыбнулся, приоткрыв неровные желтоватые зубы.
– Куда вас подвезти?
– Вы тоже едете на кладбище?
– Какое кладбище?
– В Кальдетес, – уточнил он, все еще задыхаясь. – Похороны там.
– Я не собирался ехать, – сознался я.
– Что?
Я открыл ему дверцу.
– Садитесь.
Матеос не переставая говорил всю дорогу, словно стараясь разговором совладать с непривычным нервным возбуждением, исказившим его лицо и заставлявшим содрогаться тело; он обильно потел, уверял, что траурный кортеж нас намного обогнал и все время просил меня ехать быстрее. С каким-то раздражающим несоответствием между дотошным описанием подробностей и общей беспорядочностью и сумбурностью повествования, будто он сам до конца не понимал, о чем говорит, он поведал о том, как протекала болезнь матери Луизы. Я был в курсе событий, поскольку Луиза рассказывала мне о них за кофе после визитов к адвокату, наверное, поэтому мне удалось уяснить два момента из речи Матеоса: в конечном итоге причиной смерти матери Луизы стало не то, чего все ожидали, а внезапный инсульт, что спасло ее (ее саму и ее семью) от медленного необратимого угасания от болезни Альцгеймера; и что, несмотря на плохие отношения с семьей, Матеос все же сумел устроить так, что Конча позволила ему проводить с покойной (по его словам, она до последнего дня сохраняла крупицы ясного ума) намного больше времени, чем ему позволили бы иррациональная нетерпимость Хуана Луиса и страх семейства перед яростной ревностью сына, не сумевшего смириться с отсутствием отца.
Когда мы добрались до Кальдетес, Матеос без колебаний указал мне дорогу. Мы въехали по короткому серпантину на поросший соснами холм, на вершине которого стояла телебашня. Как только я остановил машину у побеленной стены кладбища (перед ней выстроились в ряд и другие машины, включая черный похоронный автомобиль, сверкающий лакированной поверхностью под слепящим солнцем и украшенный венком из белых цветов), Матеос, не дожидаясь меня, вылез из машины, с неожиданной прыткостью заковылял по направлению к забранному решеткой входу на кладбище и исчез за воротами. Вероятно, в глубине души я чувствовал, что мое присутствие на похоронах будет лишним, поэтому я спокойно выключил мотор, закрыл дверцу и неторопливо зашагал к входу, словно желая, чтобы церемония закончилась без меня. Я толкнул полуоткрытую решетку и вошел на территорию кладбища. Оно было маленьким, с аккуратными белыми усыпальницами и нишами, с большим количеством цветов, с чистыми дорожками, посыпанными гравием и обрамленными кипарисами; царила тишина, лишь изредка нарушаемая трелью птиц и доносящимся откуда-то слева еле слышным железным звяканьем инструментов. Я осторожно пошел в этом направлении, ощущая, как хрустит гравий под моими ногами; дорожка вилась между изгородью из сухого папоротника и двумя рядами кипарисов, затем делала поворот, и почти в конце, между двумя кипарисами, я их увидел: там были Луиза, Торрес, Хуан Луис, священник, несколько братьев покойной и еще какие-то незнакомые мне люди. Они стояли спиной ко мне, а перед ними двое рабочих в эту минуту заканчивали устанавливать гроб в нишу. Я сделал несколько шагов вперед и увидел Матеоса, стоявшего позади семьи рядом с каким-то строением белого цвета с зелеными окнами и дверью; всей тяжестью он навалился на трость, словно уже не мог сам держаться на ногах, и его тело сотрясала непрекращающаяся легкая дрожь, похожая на озноб. Пока рабочие аккуратно замуровывали нишу цементом, я приблизился к Матеосу и без удивления увидел, что он плачет. Слезы текли ручьем по скулам, по щекам, по складкам около рта, по шее и терялись под его блейзером цвета морской волны. Он плакал без надрыва, с каким-то странным спокойствием, совершенно бесшумно, будто сам не понимал, что происходит, но в то же время не пытался сопротивляться; невидящими глазами Матеос смотрел на нишу с останками матери Луизы, и от него веяло такой безутешной печалью, словно он остался один во всей вселенной под безбрежным синим небом того раннего лета.
Двое рабочих закончили замуровывать нишу, повернулись к семейству и что-то прошептали. Священник начал читать молитву, ему робко вторили некоторые родственники. Чтобы не встречаться с ними после похорон, я воспользовался тем, что семейство продолжало молиться, взял Матеоса под руку и сказал ему:
– Пойдемте отсюда.
Он покорно последовал за мной. Мы медленно пошли назад по дорожке и вернулись к машине; я усадил рядом с собой совершенно обессилевшего Матеоса, завел мотор и тронулся с места. Когда мы отъезжали от кладбища, я увидел в зеркале выходящую через ворота группу людей, среди которых различил Луизу, прячущую глаза за темными очками, и Торреса, беседовавшего с каким-то незнакомцем.
В полном молчании мы вернулись в Барселону. Матеос уставился взглядом в окошко, руками опершись на свою белую трость; он время от времени всхлипывал, вытирая слезы сначала своим платком, а потом моим. Я же вел машину, ни о чем не думая и даже не пытаясь его утешить.
Выехав на проспект Меридиана, я спросил его, где ему удобнее выйти; он дал свой адрес. Вскоре я остановил машину на бульваре Маргаль, близ здания с серым фасадом, будто изъеденным темной проказой; на другой стороне улицы, за разрисованной граффити стеной, скрывалась баскетбольная площадка. Матеос снял очки, утер щеки моим платком, снова надел очки, повернулся ко мне и старательно улыбнулся.
– Извините меня, молодой человек, – произнес он.
Я взглянул на его изможденное лицо, его выплаканные глаза, прячущиеся за толстыми стеклами, его безвольный подбородок, и мне вдруг почудилось, что Матеос резко постарел на кучу лет; и почему-то мне еще показалось, что долго он не протянет.
– Я очень любил Луизу, вы знаете? – и серьезно прибавил: – Это была чудесная женщина.
Я кивнул головой.
– Хотите подняться ко мне? – спросил он затем. – Моя сестра может приготовить что-нибудь поесть.
– Большое спасибо, – отказался я. – Я спешу.
– Что?
– Я говорю, мне очень жаль, – повторил я, поднимая голос. – Мне нужно идти.
– Как угодно, – согласился Матеос, приоткрыв щербатый рот в любезной улыбке; он засунул мой платок в карман и протянул мне руку. – Большое спасибо за все, – сказал он, пожимая мои пальцы: мне же показалось, что я сжимаю в руке влажный пучок костей и кожи. – До свидания.
– Вам помочь выйти?
– Не нужно, – ответил он, открывая дверцу и ставя ноги на землю.
Он повернулся и с подобием улыбки добавил:
– Я крепкий орешек, молодой человек.
Помогая себе тростью, Матеос выбрался из машины, закрыл за собой дверцу и медленно, неуверенной поступью направился к входу в здание; открыв двери, он обернулся ко мне и сделал тростью прощальный жест, внезапно проявивший всю сдержанную элегантность его семидесяти лет, и когда я махал ему в ответ, мне показалось, что он снова плачет.
Я бы затруднился дать определение чувствам, охватившим меня по дороге домой, но они не были непосредственно связаны ни с похоронами, ни со смертью матери Луизы, ни даже с аристократическим отчаянием Висенте Матеоса. Было около трех часов дня. Когда я добрался до дома, эти ощущения испарились, потому что меня ждал сюрприз. Сосед снизу – толстый, почти лысый тип, с волосатыми руками и грудью, разукрашенной моряцкими татуировками; с начала весны он щеголял трехдневной щетиной и разгуливал по кварталу в одной и той же белой полосатой майке – встретил меня воплями еще на лестнице. Я не понял смысл его слов, но понял смысл случившегося: я бегом взбежал на свой этаж, открыл дверь и перекрыл стояк. В ванной комнате, рядом с унитазом, стояла лужа воды, на стене темнело огромное влажное пятно. Пока сосед разорялся и требовал объяснений, я позвонил сантехнику, который пообещал заглянуть на следующий день. Не знаю, как мне удалось в конце концов успокоить соседа и заставить его уйти.
