Слободан заключил его в крепкие объятия (в новой роли главы семейства — решил Лоример), похлопал его по спине и несколько раз стиснул его плечи.
— Фил там, в конторе, — сообщил Слободан. — Думаю, отец не захотел бы, чтобы мы сегодня совсем закрылись.
— Я тоже так думаю.
— Все в порядке, Майло? — спросила Моника. — Выглядишь немножко усталым.
— Я действительно устал. А в таких местах меня всегда охватывает уныние.
— Только послушайте его, — фыркнула Моника, будто он пытался испортить всем настроение. Он отвернулся и расцеловал остальных сестер, маму и бабушку.
— Мне не хватает его, Майло, — живо проговорила мать (глаза у нее были сухие). — Хоть он ни слова не произнес за последние десять лет, а мне его все равно не хватает дома.
— У нас в Транснистрии есть поговорка, — вмешалась бабушка. — Мы говорим: «Кошке отпущено девять жизней, а человеку — девять ошибок». Думаю, Богдан даже одной ошибки и той не сделал в своей жизни.
Какая жестокая поговорка, подумал Лоример, мгновенно подсчитав в уме самые крупные ошибки, совершенные им в жизни. Девять? Почему всего девять? А что бывает после девятой ошибки? Смерть — как у кошки? А как же отличить ошибку от просчета, или недомыслия, или промаха, которые тоже претендовали на звание ошибки? Он еще проворачивал в уме этот тревожный образец транснистрийской народной мудрости, когда мужчина в темном костюме сообщил, что пришла их очередь, и все гуськом потянулись в часовню.
Только тут Лоример вспомнил, что забыл в такси купленные для могилы тюльпаны, и это как-то особенно огорчило его. Значит, он даже не мог толком сосредоточиться на похоронах отца. Все думал о себе, о своих бедах, нараставших как снежный ком. Может, в этом и состояла его ошибка номер девять? Соберись-ка, сурово одернул он себя, подобные мысли — неразумная, нелепая паника.
Молодой священник, явно ничего не знавший о Богдане Блоке, начал службу и произнес несколько заезженных, банальных фраз. Все склонили головы, когда гроб с телом медленно скрывался за занавесками, — все, кроме Лоримера, который до последнего не сводил взгляда со светлого дубового шестиугольника. Органист заиграл деловитую фугу, и Лоример напряг слух, пытаясь уловить шум невидимых механизмов, скрип приводных ремней, звук раздвигающихся и задвигающихся дверей, потрескивание пламени.
Потом вся толпа, словно стадо баранов, высыпала на улицу, в прохладу серого дня; последовало ритуальное закуривание сигарет. Пожалуй, только теперь веселое карнавальное настроение покинуло этих людей в трауре, и они заговорили тише, разглядывая ряды завернутых в целлофан букетов с внимательным видом знатоков, словно это были редкие образцы, экзотические гибриды, недавно открытые орхидеи.
К ужасу и отвращению Лоримера, в его нагрудном кармане заверещал, как голодный птенец, мобильный телефон. Все оглянулись на него с удивлением, словно говоря: смотрите-ка, даже здесь Майло обязан отзываться на звонки, будто он — хирург и ждет жизненно важного органа для пересадки. Он с досадой извлек телефон из кармана и отошел для разговора в сторонку, расслышав по пути восхищенное замечание Тревора один-пять: «Всегда на посту — просто потрясающе!»
— Алло?
— Блэк? — Это был Хогг.
— Да?
— Подгребешь сегодня на угол Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс. Вечером, в шесть. Хорошие новости.
— А в чем дело?
— Будь там.
Раздались гудки, и Лоример подумал: как все перепуталось, за одной сложностью следует другая. Значит, Хогг полагает, что он туда потащится, что по-прежнему будет слушать его команду? На какое-то мгновенье он вознамерился совершить акт неповиновения — но тут же передумал. Очень трудно сопротивляться — и Хогг это понимал, нюхом чуял. Их связывала слишком длинная общая история, чтобы отказываться от встречи, к тому же прошло слишком мало времени. Да Хогг ведь не просто отдал приказ, он сказал: «Хорошие новости». Это была приманка, приглашение, и это было настолько похоже на мягкую просьбу, насколько Хогг вообще был способен просить. Разумеется, то, что было «хорошей новостью» для Хогга, отнюдь не обязательно должно было оказаться таковой в глазах кого-то другого. Лоример вздохнул: он снова ощутил свое бессилие и неосведомленность, почувствовал себя случайным зрителем на скачках, которому даже не видно, кто побеждает, а кого обгоняют. Он снова почувствовал непреодолимую, мощную власть неких сил, которые оставались для него непонятными и неприятными — и в то же время влияли на его судьбу и меняли ее по собственному усмотрению.
* * *
К большому удивлению Лоримера, входная дверь дома № 11 была распахнута. В холле стоял долговязый растаман с красными глазами и хлюпал носом. Лоример узнал Найджела, который поставлял леди Хейг мульчу и компост.
Лоример уже собирался спросить у него, в чем дело, как вдруг дверь леди Хейг отворилась, и из ее квартиры вышли два похоронных агента. Они держали низкие носилки, на которых лежал толстый прорезиненный пластиковый мешок, застегнутый на молнию. С грустными профессиональными усмешками они быстро вынесли свой груз из подъезда.
— Боже мой, — произнес Лоример. — Леди Хейг.
— Она не отвечала на звонки в дверь, — пояснил Найджел. — Тогда я зашел с тыла, через дом приятеля, перепрыгнул через изгородь и увидел, что она лежит на полу посреди кухни. Я залез в квартиру, нашел около телефона бумажку с каким-то номером и позвонил вот этому господину. — Найджел говорил ровным голосом, но глаза у него были на мокром месте, и он снова зашмыгал носом.
Лоример оглянулся и увидел человека, о котором тот говорил, — замотанного вида лысеющего мужчину лет пятидесяти с лишним, который показался в дверях. Одна прядка его редеющих волос вздыбилась и стояла торчком, отдельные волоски колыхались туда-сюда при ходьбе. Он заметил направление взгляда Лоримера, остановился, чтобы вытереть руки о носовой платок, и старательно пригладил волосы.
Лоример представился.
— Какое несчастье, — проговорил Лоример абсолютно искренне. — Я живу наверху. Я только что с похорон отца. Поверить не могу.
Замученный человек, казалось, не желавший слышать от Лоримера новых удручающих заявлений, тревожно посмотрел на часы.
— Я Годфри Даррелл, — представился он. — Племянник Сесилии.
Сесилия? Вот так новость — да и племянник тоже. Лоримеру было грустно оттого, что леди Хейг умерла, но он помнил, что она давно мечтала о смерти как об освобождении. К его печали и огорчению стало примешиваться и сознание собственной вины: когда он видел ее в последний раз или хотя бы задумался о ее здоровье? Вспоминался разговор о собачьем корме — но когда же это было? Несколько часов, или дней, или недель назад? Казалось, его теперешняя жизнь напрочь отрицает привычное членение времени: часы длятся целыми днями, а дни съеживаются до минут. Вдруг ему вспомнился тот вечер (боже мой, это было в воскресенье!), когда до него донесся одинокий и нетипичный лай Юпитера, и он подумал, что это и вправду больше всего походило на скорбный вой над телом умершей хозяйки…
— Хорошо, что вы тут оказались, — сказал Даррелл. — Мне пора возвращаться.
— Куда? — Лоример чувствовал, что имеет право знать.
— Я радиолог в Демарко-Вестминстерской клинике. У меня там полная приемная пациентов, меня ждут. — Он исчез в квартире и вскоре вернулся, крепко держа за шкирку Юпитера.
— Думаю, теперь он ваш, — произнес Даррелл. — Там по всей квартире развешаны записки, где говорится, что его нужно отдать вам — в случае, если… и так далее.
— Да, я обещал…
Тот уже запирал дверь снаружи.
— Я вернусь, когда смогу, — пообещал он, раскрыл бумажник и вручил Лоримеру свою визитную карточку. Потом пожал руку Найджелу, поблагодарил его и, нервным движением пригладив волосы, быстро ушел.
Юпитер медленно сел у ног Лоримера, высунув пересохший язык. Наверно, пить хочет, решил Лоример, — столько часов ждал.
— Я беспокоился насчет собаки, — сказал Найджел. — Хорошо, что вы его забираете.
— Отличная старая псина, — кивнул Лоример и наклонился по-хозяйски погладить Юпитера. — Бедная старушка, бедная леди Хейг.
— Мировая была женщина Сесилия, — с чувством произнес Найджел.
— Вы звали ее Сесилией? — спросил Лоример, подумав о собственной робости и даже испытав смутную ревность оттого, что Найджел, оказывается, был с ней так запросто, совсем накоротке.
— Конечно. Я любил ей напевать эту песенку, ну, знаете: «Сесилия, как ты жестока, смеешься всегда надо мною...» — Хрипловатый баритон Найджела отлично справлялся с мелодией. — А она радостно смеялась.
— Такая милая была старушка.
— Да, но знаете — она уже замаялась ждать. Поскорее умереть хотела.
— Ну, как и все мы, отчасти…
Найджел рассмеялся и поднял руку. Лоример без раздумий схватил ее, приподняв плечо. Их большие пальцы скрестились, как у двух центурионов, которые расстаются где-то на границе глухой провинции, далеко-далеко от Рима.
