Возможно, слухи о гомосексуальности Боулена и Тейера исходили именно от Буллита. Но если это так, слухи обернулись против их автора. На слушаниях сенатор Тафт заявил, что согласно его сведениям, «все, кто служили в посольстве в Москве в 1933 и 1934 гг., были гомосексуалами, вся миссия». Когда Тафта попросили представить документы, он стал говорить о другом: Буллит, рассказывал он, спрашивал каждого сотрудника, есть ли у него местная московская девушка (мы помним, что Буллит запретил дипломатам приезжать с женами), и если сотрудник отвечал, что у него нет девушки, Буллит якобы просил присмотреть за этим сотрудником [191]. Тафт противоречил самому себе: получалось, что как посол Буллит брал на работу одних гомосексуалов, а потом поощрял их гетеросексуальные связи с русскими девушками.
В этих запутанных, но патриотических аргументах всплыла еще одна фигура: Николас Набоков, кузен писателя и сам известный композитор, а в это время еще и сотрудник «Голоса Америки». Он любил общаться с дипломатами, а впоследствии и сам стал важной фигурой холодной войны. Расследуя связи Боулена, ФБР докладывало о подозрительном трио Тейера, Оффи и Набокова, которые все были как-то близки Боулену. Хотя на деле гомосексуалом был один Оффи, в результате этого расследования всех троих лишили работы и специально позаботились о том, чтобы они больше не работали на госслужбе.
Маккарти был очень недоволен утверждением Боулена послом в Москве; он не меньше Буллита ненавидел Ялтинские соглашения, ответственность за которые теперь возлагал на Боулена. Либерально настроенные наблюдатели были в ужасе от этих дебатов. Артур Шлезингер писал другу: «Мы тут прошли уже фазу Кафки и вступили в фазу Достоевского». Сам Тейер сравнивал сексуальную инквизицию ФБР, через которую ему довелось пройти, «с гестапо или ГПУ». «При Сталине тебя отправляли в Сибирь, при Гитлере в Дахау, при Маккарти отправляют на Майорку, – шутил он. – Ну что ж, это прогресс» [192]. Но либеральные враги маккартизма тоже не дремали. В 1952-м они обратили обвинения в гомосексуализме против самого Маккарти. Старый холостяк, дававший разные основания для подозрений, срочно женился на своей секретарше. В 1954 году администрация Эйзенхаура наконец справилась с сердитым сенатором, организовав утечку информации о связи между двумя его помощниками, которые к тому же оба уклонились от военной службы. Сенатские слушания, разбиравшиеся в этой истории, транслировались по телевидению, и репутация Маккарти была подорвана навсегда.
Глава 14
Холодная война и объединение Европы
В 1943 году Буллит участвовал в выборах на пост мэра его родной Филадельфии от Демократической партии. Дело было безнадежным: соперником был действовавший мэр, республиканцы без перерыва управляли городом с 1884-го, а поддержка Рузвельта не представлялась надежной. Ходили слухи, может и правдивые, что президент сначала одобрил выдвижение Буллита, а потом сказал ответственным товарищам по партии: «Перережьте ему горло». Бывший посол предпринимал и более амбициозные действия. В архиве сохранился подробно разработанный, и от этого немного смешной, план создания Национальной моральной службы, которая занималась бы опросами общественного мнения, а также собирала бы вопросы и пожелания от населения, и на этой научной основе консультировала бы президента по вопросам общественной морали. Проект не подписан, но похоже, Буллит видел себя главой такой службы.
После смерти Рузвельта положение Буллита мало изменилось; его знания и заслуги в международных отношениях так и не были востребованы и признаны. Эйзенхауэр иногда приглашал его на ланч в Белый дом; назначения он так и не получил. В середине 1940-х он возвращается к журналистике и пишет большую серию статей для журнала «Лайф». Закономерным образом она началась с еще одного эссе о «Трагедии Версаля»: ссылаясь на собственный опыт, ветеран военной дипломатии рассказывал читателю, как надо и не надо заканчивать войны. Организация мира – более трудное дело, чем организация войны. Послевоенный период ответствен и короток; если победитель не сумел им воспользоваться, новая война неизбежна. По-прежнему критикуя Вильсона и готовясь к открытой критике Рузвельта, Буллит оставался на позициях анти-изоляционизма, которые тогда считались присущими Демократической партии, и вполне в духе Вильсона выступал против того, что потом назвали политическим реализмом. Международные отношения требуют, чтобы все стороны придерживались некоторого минимума моральных обязательств, поэтому договариваться с диктаторами нельзя: они все равно обманут. В конце больших войн, рассказывал Буллит, наступает период, когда мир готов к переменам, и долг победителя возглавить эти перемены. Действуя во имя мира, победитель обязан опираться на свою силу; именно этого не сумел сделать Вильсон. Мы не можем уйти в отставку из этого мира, формулировал Буллит. Победив в двух войнах, Америка не может умыть руки, как это сделал Понтий Пилат.
Даже и после начала холодной войны, которая во многом была инициирована давними сотрудниками Буллита по Москве, его взгляды все равно казались американцам чересчур агрессивными. В феврале 1946-го Кеннан начал послевоенный поворот в американской политике своей так называемой «длинной телеграммой» из Москвы, где он служил заместителем главы американской миссии. В этом знаменитом послании он излагал их общие взгляды с Буллитом, созревшие почти десять лет назад: «В основе невротического взгляда на мировые дела, который характерен для Кремля, лежит традиционное и инстинктивное чувство незащищенности, свойственное русским людям». Подобное же представление о советском строе, выводящее ужасы сталинизма из вековых особенностей русской истории, организует книгу Буллита «Сам земной шар. Введение в мировые дела», которая вышла в том же 1946-м. Книга начинается с признания совершенно новой ситуации, сложившейся в мире после применения ядерной бомбы. У Буллита не было сомнений, что вскоре секретами такой бомбы овладеет и Советский Союз. Это единственная страна, которую Америка должна бояться, рассказывал Буллит. Он упрекает администрацию Рузвельта в том, что в начале войны она не взяла со Сталина обязательств уважать независимость всех европейских государств. В обмен на ленд-лиз Рузвельт должен был договориться со Сталиным о послевоенном «формировании европейской конфедерации демократических государств» [193]. Снова проводя ключевую для него аналогию между неудачными завершениями двух мировых войн в Версале и в Ялте, Буллит рассказывает о том, что идея Европейской федерации пользовалась поддержкой Черчилля, когда он был премьер-министром, но отклонена Рузвельтом. И он прямо обвиняет Рузвельта в том, что тот устранился от обсуждения польского вопроса, отдав страну Сталину. Вывод печален: мы воевали, говорил Буллит, чтобы не дать Германии доминировать в Европе и Японии доминировать в Азии. Теперь, после всех наших жертв, мы видим перспективу того, что на обоих континентах доминирует Советский Союз [194]. Как и Кеннан в «длинной телеграмме», Буллит подробно рассказывает об империалистических проектах СССР, призывая к вооруженному противостоянию им. Он резко критичен к Организации Объединенных Наций, творению его давнего врага Самнера Уэллеса; Буллит объяснял, что ООН не сможет предотвратить столкновение между великими державами, как не смогла сделать это Лига Наций. Практическая политика персонифицирует идеи, и то, что историку представляется борьбой ценностей или аргументов, в реальном времени оказывается соревнованием индивидов, ставками которых в борьбе идей были их карьеры. Похоже, что Буллит противопоставлял свой проект Единой Европы проекту Самнера Уэллеса, который создавал ООН.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
