Поклонилась низехонько, благословилась.
– Батюшка Аввакум, я монастырская уставщица. Надоумь, что делать. Новые служебники я в чулан кинула, да теперь опять принесли, священник служит по-новому.
– Просто делай, матушка. – Аввакум подошел к иконам, поцеловал Спаса в краешек ризы. – Гони взашей всякого, кто Бога не боится. Христос гнал из храма торгующих, а эти – новообрядцы – душой торгуют. Гони, не сомневайся.
Вечером того же дня домочадицы Фетинья и монахиня Агафья рассказывали Аввакуму:
– Великий шум был нынче в девичьем монастыре. Инокиня Елена собрала старых монахинь, пришли они в церкву, услышали, что по новым книгам служат, кинулись на монашек, потянули да и выкинули вон. И книги новые тоже выбросили… От царя стража прибежала, утихомиривали матушек.
– Ох, Аввакум! Ох! Ох! – вырвались у Марковны нечаянные вздохи.
Духовное наставничество
Анна Петровна Милославская, урожденная княгиня Пожарская, позвала Аввакума к себе домой, исповедалась, а потом слушала наставления. И были там сторож Благовещенской кремлевской церкви Андрей Самойлов, жена попа Дмитрия матушка Мартемьяна Федоровна, Ксения Ивановна – казначея боярыни Федосьи Прокопьевны Морозовой – и другие духовные дети протопопа.
Аввакум говорил в тот день устало и кротко:
– Бог за отступничество послал потоп. Все померло в водах, один праведный Ной с полнехоньким своим ковчегом остался… Россия-матушка сама себя топит в грехе. Первым в ту черную реку сиганул Никон, схватя за руку миленького Алексея Михалыча. А вот есть ли Ной среди нас, грешных, один Христос ведает.
– Ты поругай нас, батюшка, поругай! Покляни ты нас, зверей, страшными клятвами! – У Андрея-сторожа слезы с бороды капали.
– Воистину, батюшка, покори нас, – поклонилась Аввакуму Анна Петровна. – Постыди! Чай, пробудится совесть наша, сном прелестным объятая! Мы, бабы, хоть княгини, хоть крестьянки, – все от плоти Евы-грешницы.
– О Ева! Хороший зверь была, красный, покамест не своровала. И ноги у нее были, и крылье было. Летала, как ангел. Увы! От ее горестного небрежения к заповедям Господним всем вам, голубушкам, передалась проклятая болезнь. Упиваетесь лестью, сладкими брашнами друг друга потчуете, зелием пьяным, а дьявол глядит на вас да смеется. Лукавый хозяин напоил, накормил, да так, что в раю не стало никому места и на земле уж тоже нет житья. В ад норовим.
– В ад, батюшка! – согласился сторож Андрей.
– Увы, увы! Превосходнее Адама грешим. А согрешив, упираемся крикнуть: «Прости меня, Господи!» Помолиться бы, да куда там! Стыдно молить Бога, не велит совесть лукавая.
Поплакали, прося у Господа покоя Православной церкви, благостными покинули дом царицыной приезжей боярыни, богобоязненной Анны Петровны. Уносили в душе слово Аввакума. Для одних слово – звук, для других – наставление. Сторожа Благовещенского собора Андрея Самойлова прямодушные протопоповы сказания нажгли, настегали, будто крапивой.
Пришел он в церковь свою, в нарядную, как Божий рай, в благодатную Благовещенскую. В ту пору служил казанский митрополит Лаврентий, сослужили ему архиепископ рязанский Илларион да чудовский архимандрит Павел. Царь снова скликал в Москву архиереев для разрешения вопроса о патриархе. Молили Бога судьи Никоновы по лжезаповедям Никоновым. Плакала простая душа сторожа Андрея, окунаясь в неправду.
В царской церкви и народ, к царю близкий. Все щепотью персты складывают, как приказано. Вон боярыня Морозова – кому в Москве неведомо: Аввакум в ее доме служит по-старому, а вот поди ж ты! На людях – как люди, пальчики в щепоточку…
Дурачат народ! Царь сбесился, и бояре – упаси боже, объявить православным о своем бесовстве – друг перед дружкой скачут, Сатане угождают.
Что спросить с позлащенной сей братии? Из царева корыта кушают. Ну а длинногривые-то?! Митрополиты, архиепископы?! Или золотые да жемчужные ризы дороже сермяги Господней? Знать, дороже!
– Высоко ты, Господи! – простонал сторож Андрей. – Все тут против тебя в сговоре!
Да и кинулся к алтарю, закричал на митрополита:
– Ох, Лаврентий, будет тебе от Исуса Христа правый суд! За твое отступничество твои грехи задавят тебя, лжеустого, как медведь. Так и хрястнут твои косточки, раздробятся, проткнут тебя и язык твой поганый проткнут!
Дьякон, защищая владыку, правой рукой осенил Андрея крестом, а левой кулачищем ткнул, метя в лицо, да промахнулся. Схватил его за рясу Андрей, мотал из стороны в сторону.
– Нет силы в твоем кресте, щепотник! Сила в моем! Крещу я вас, бесы!
И осенил двуперстным, славным от века знамением митрополита, архиепископа, архимандрита.
– И ты, дурак заблудший, свое получи! – Перекрестил дьякона и пошел из церкви, кинувши от себя церковные ключи.
Отшатнулись от того звяка сановные прихожане, глядели на ключи со страхом, уж таким укором веяло от тех ключей – не то что слову прошелестеть, дыханья не было слышно.
Великое смущение случилось в Благовещенской церкви. Царица Мария Ильинична, стоявшая на службе тайно, на хорах, за занавесью, обмерла от боли во чреве, где созревало очередное царское дитя.
В Тереме Мария Ильинична так горько плакала, что за царем послали.
Алексей Михайлович прошел к царице, головку ее милую на плечо к себе клал. Косы гладил, бровки ее трогал.
Сторожа Андрея Самойлова арестовать не посмели. Словесно увещевали.
* * *
Нежданно-негаданно пришел к Аввакуму домой окольничий Родион Матвеевич Стрешнев. Дрогнуло у протопопа сердце: Стрешнев – судья Сибирского приказа – сама царева правда, за опальным Никоном Стрешнев присматривает.
Филипп рванулся на цепи, клацнул зубами, и Аввакум, заслоняя бешеного спиной, торопливо поклонился гостю и сказал, что в голову пришло:
– «Держу тебя за правую руку твою».
– Вон как ты живешь! – уважительно сказал Стрешнев, косясь на Филиппа. – Чего это ты помянул о моей деснице? Я ведь тоже могу загадками говорить. «И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нем».
– Я тебе из Исайи, ты мне из Луки. Исус так ответил: «Плачьте о себе и о детях ваших».
– Неглупо, батюшка, о своих детях помнить. Но, уж коли говорить словами Писания, помяну апостола Петра: «Будьте покорны всякому человеческому начальству для Господа».
Стрешнев сел в красном углу. Слова он говорил, будто камни ворочал, но улыбнулся и поглядел на протопопа не сурово.
– Я начальству кланяюсь. – Аввакум поклонился Стрешневу до земли. – Но, Господи, научи, как соблюсти чистоту? Исполняя одно твое повеление, попираешь другое. В «Книге премудрости» заповедано: «Из лицеприятия не греши, не стыдись точного исполнения закона Всевышнего и завета».
Филипп бешено захрипел из своего угла:
– «Во имя Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь».
– Ишь какие у тебя домочадцы, – поежился плечами Стрешнев. – Ладно, давай говорить попросту. Царь тебя, протопоп, любит, все мы любим тебя, но умерь же ты свой пыл, не бунтуй людей! Два перста тебе дороги, ну и молись, как совесть велит, только не ругай великого государя в церквях, на торжищах, не трепи высокого имени, не полоскай попусту.
– Не то в Сибирь?
– У великого государя много дальних мест.
– На костер, что ли?
Умные серые глаза окольничего укорили печалью и болью.
– Я, батюшка, пришел к тебе с гостинцем. Великий государь посылает тебе десять рублев, и царица жалует десять рублев… И от меня тоже прими десять рублев… Государь ведает: церковная власть к тебе не больно справедлива, никак не разбежится дать место в храме… Обещаю тебе, батюшка: с Семенова дня будешь приставлен к исправлению книг на Печатном дворе.
Окольничий положил на стол три мешочка с деньгами, встал, перекрестился на иконы.
– Пообедай с нами, будь милостив! – пригласил Аввакум.
– Благодарствую, но… – Стрешнев развел руками.
– Родион Матвеевич, миленький!
– Ждут меня, батюшка. – Поднял глаза кверху. – Что сказать-то в Тереме о тебе?
Аввакум склонил голову.
– Скажи: протопоп Богу не враг. Ведаю, Родион Матвеевич, ведаю – царь от Всевышнего учинен. Как мне не радоваться, ежели он, свет наш, ко мне, ничтожному, добренек… А что стоит между нами, про то Исуса Христа молю, Богородицу Заступницу, авось помаленьку исправится.
Стрешнев даже головою тряхнул.
– Крепок ты, батька! А говорить-то нужно не Исус, то невежество, – Иисус.
– Говорим, как язык привык, как святые отцы говаривали. Да и где нам до вашего московского вежества? Мы люди лесные, нижегородские.
Стрешнев вышел, но дверь за собой не затворил, сказал в дверях:
– Мне ли просить тебя быть умным? Не дури, батюшка. Не сказал бы сего, да сердцем за тебя болею.
– «Отче наш, иже еси на небесех!» – завопил Филипп и ни в едином слове не сплоховал, сказал, как Христос учил.
Дня не минуло, прислал десять рублей Лукьян Кириллович – царский духовник.
