Филиппа перекорчило, рванулся, цепь лопнула, и бедный Салтыков побежал к двери, уроня шапку. Филипп настиг его одним скачком, поднял шапку, подал, кланяясь, тыча левой рукой в сторону Аввакума и жарко шепча:
– Да святится имя… его! Да святится имя… его, перед Господом.
В Пустозерске
Вечеряли. Слышно было, как ложки черпают сочиво, как рты всхлипывают, как перемалывают горох зубы.
Поели. Поблагодарили Бога за пищу. И все остались за столом, ожидая от главы семейства, что кому скажет делать. Аввакум молчал.
– Батюшка! – упала на колени Агафья. – Сходил бы ты в церковь, к Успению. К царю побегут и скажут, что ты у правила, он и смилостивится. Он отходчивый.
Аввакум устремил на монашенку спокойные, ласковые глаза. Поднял руку, сложив два перста вместе.
– А молиться как прикажешь? По-нашему? По-ихнему?
– Столько давали, а теперь вконец разорят! – тихонько заплакала Фетинья.
Аввакум украдкой поглядел на Анастасию Марковну. Сидела, облокотясь спиной о стену, отрешенная.
– Что скажешь, матушка? – спросил Аввакум.
– За нас с тобой, отец, Исус Христос решил.
– Сочиво ныне вкусно было, – сказал Аввакум.
– Вку-у-усно! – взревел радостно Филипп.
– Я пойду помолюсь! – соскочил с лавки Федор-юродивый.
Опомниться не успели, а он за дверь да и был таков.
– Пригляди за ним, побереги милого, – сказал Аввакум Агафье, поднялся из-за стола, обнял и поцеловал сыновей, дочерей, домочадиц. – Помолимся, родные. Помолимся, голуби мои.
Часа не минуло, прибежала Агафья, держась за сердце. До того запыхалась, сказать ничего не может. Дали ей водицы, посадили на лавку. Отдышалась, слава богу.
– Увели Федора под белы рученьки в Чудов монастырь. Уж больно шаловал перед царем.
– Толком расскажи! – прикрикнул на Агафью Аввакум. – Юродство – не шалость.
– Шалил Федор! Шалил!
– Да как же?
– По-козлиному блеял, норовил боднуть царя.
– Игумна в Чудове избрали вместо Павла?
– Не успели. Павел в Чудове пока живет, не переехал на Крутицкое подворье.
– Пойду к нему, – сказал Аввакум.
– Павел в Успенском. Где царь, там и Павел.
– В Успенский пойду.
Агриппина уже спешила посох батюшке подать, Иван – скуфью, Анастасия Марковна – большой нагрудный крест.
Затаился опальный дом, ожидая, что будет.
В тот вечер последний раз встретились лицом к лицу царь и Аввакум. Стоял протопоп у левой стены, возле иконы Спаса Златые Власы. Царь пошел прикладываться к образам, увидел Аввакума, замер. Аввакум же, поклонясь, смотрел на царя, и ни единого слова не дал ему Господь, молчал. Алексей Михайлович спохватился, поклонился, а пройти мимо не может. Смотрит и молчит. Отвернулся тогда Аввакум, на Спаса устремил глаза, царь тотчас отступил да еще и стороной прошел, торопясь.
Наутро в доме Аввакума ждали пристава, но никто не заявился. И на другой день не тронули. На третий – радость: бывший сторож Благовещенской церкви Андрей Самойлов привел Федора. Федор смеялся, целовал руки протопопу. Пришлось Андрею рассказать, что да как.
В первую ночь заковали Федора, на цепь посадили. Пришли утром, а цепи свернуты под головой у блаженного. Спит на цепях, неведомо кем освобожденный.
Послали в хлебню дрова к печи носить. А хлебы только что испекли. Федор порты скинул, полез на пышущую жаром печь, сел гузном и давай хлебные крошки подбирать. Монахи ужаснулись, побежали к Павлу. Павел – к царю. Царь тоже чуть не бегом прибежал в монастырь. Монахи, боясь, как бы не оскорбился великий государь видом голого в хлебне, вытащили Федора из печи, одели, хлеба дали. Государь благословился у Федора и велел отпустить.
Только-только возрадовались домочадцы избавлению блаженного от заточения, пожаловали-таки приставы.
– Поехали, протопоп!
– Одного берете?
– Отчего одного?! Вытряхайся из Москвы со всем семейством, со всеми своими приживалами.
Был дом полная чаша, да не позволили много взять. Каждому по узлу, по шубе… Три телеги всего дали на ораву протопопову. Четвертая для стрельцов.
– Хороший день выбрал царь для нашего изгнания, – сказал Аввакум, усаживаясь перед дальней дорогой. – Усекновение главы пророка, предтечи и крестителя Господня Иоанна. Благослови же нас, великий отче.
Когда встали, пошли, Анастасия Марковна обернулась на пороге, и сорвалось с губ ее горькое слово:
– Господи! Батька Аввакум, так и не было у нас с тобой дома своего. Всякое гнездо наше – перелетное.
– Матушка, о чем горевать? – улыбнулся Аввакум. – Мы все на земле гости. Не здесь наша обитель, не здесь.
Царь гневается
Аввакум всего лишь протопоп, с ним проще… Не охладила Сибирь – Ледовитый океан приморозит. А вот как быть с Никоном?
На другой уже день после Симеона Столпника, после празднования Нового года, Алексей Михайлович решал, кому ехать к вселенским патриархам.
Паисий Лигарид присоветовал государю отправить к патриарху константинопольскому Дионисию Стефана Юрьева. Это был грек из свиты Лигарида. Алексей Михайлович согласился, но вместе со Стефаном поехал подьячий Тайного приказа Порфирий Оловянников. К другим патриархам Востока опять послали иеродиакона Мелетия.
Наказ, данный Мелетию, гласил: «Непременно так сделать, чтобы александрийский, антиохийский, иерусалимский и бывший Паисий, а по нужде два, антиохийский и иерусалимский, приехали бы. А которые захотят прислать за себя, то говорить накрепко, чтоб прислали архиереев добрых, ученых, благоразумных, однословных, крепких, правдивых, могущих рассудить дело Божие вправду, не желая мзды и ласкания, не бояся никакого страха, кроме страха суда Божия. И ты, Мелетий, будучи у вселенских патриархов, памятуя страх Божий, про патриарха Никона никаких лишних слов не говори, кроме правды».
К турецкому султану царь направил дворянина Дмитриева. В Молдавию поспешил Василий Иванов, проведать, там ли патриарх Нектарий.
Дорога посланникам предстояла долгая и опасная, через войну.
Никон, узнавши об этой ораве посланников, плакал. Знал Алексея Михайловича: любовь его горяча и щедра, но, коли сердце у него к человеку остыло, хоть сгори – привязанность не воротишь.
Ум знает, да сердце надеется. Написал Никон письмо Алексею Михайловичу.
«Мы не отметаем собора и хвалим твое изволение как Божественное, если сами патриархи захотят быть и рассудить все по Божественным заповедям евангельским… Но прежде молим твое благородие послушать малое это наше увещание с кротостию и долготерпением… Если собор хочет меня осудить за один уход наш, то подобает и самого Христа извергнуть, потому что много раз уходил зависти ради иудейской. Когда твое благородие с нами в добром совете и любви был, и однажды, ненависти ради людской, мы писали к тебе, что нельзя нам предстательствовать во святой великой церкви, то каков был тогда твой ответ и написание? Это письмо спрятано в тайном месте одной церкви, которого никто, кроме нас, не знает. Ты же смотри, благочестивый царь, чтоб не было тебе чего-нибудь от этих твоих грамот, не было бы тебе это в суд перед Богом и созываемым тобою вселенским собором. Я это пишу не из желания патриаршего стола, желаю, чтоб святая церковь без смущения была и тебе пред Господом Богом не вменился бы грех. Пишу, не бояся великого собора, но не давая святому царствию зазора… Епископы наши обвиняют нас одним правилом первого и второго собора, которое не о нас написано. Но как о них предложится множество правил, от которых никому нельзя будет избыть, тогда, думаю, ни один архиерей, ни один пресвитер не останется достойный! Константинопольского патриарха русские епископы при поставлении клянут все… Ты послал Мелетия, а он злой человек, на все руки подписывается и печати подделывает… Есть у тебя, великого государя, и своих много, кроме такого воришки».
Прочитав письмо, Алексей Михайлович только буркнул:
– Послать бы тебя за Аввакумом следом, в Пустозерск, язык приморозить.
В великом смущении пребывал великий государь. Иерусалимский патриарх Нектарий, не ведая, что к нему едут звать в Москву, на собор, на суд, прислал своего человека, именем Савелий, с двумя грамотами, царю и патриарху. Царю Нектарий писал: «Когда наша церковь находится под игом рабства, мы уподобляемся кораблям, потопляемым беспрестанными бурями, и в одной вашей Русской церкви видим ковчег Ноев».
О словесном отречении Никона от патриаршества Нектарий просил забыть. Таких обидчивых отречений история знает немало, никто из патриархов не был извержен со святого престола за обидчивое слово. Никона должно возвратить в Москву, ибо он не подавал письменного отречения, а царь и народ такого отречения не принимали.
* * *
Никон глаз в ту ночь не сомкнул, молился, ходил в местную церковь на заутреню, служил обедню.
В полдень вернулся от царя монах, и с ним все тот же Родион Стрешнев.
Суровы были царские слова:
– «В Москву тебе, патриарх, ехать непристойно. В народе ныне молва многая о разностях в церковной службе, о печатных книгах и о твоем приезде в Успенский собор. Жди теперь всякий соблазн среди православных. И из-за того все, что оставил ты престол своей волей, а не по изгнанию. Ради всенародной молвы и смятения изволь ехать назад в Воскресенский монастырь. Вот прибудут вселенские патриархи, тогда тебе дадут знать, чтоб и ты приезжал на собор».
