Только сейчас Соня поняла, чем этот доктор так существенно отличается от остальных. У него чистое дыхание. Нет этого гнилостного запашка, слабого, едва уловимого, но омерзительного.
– А у господина Хота что с лицом? – спросила она шепотом.
Хот услышал ее и произнес с печальным вздохом.
– Черная оспа. Я переболел в детстве, во время эпидемии 1835 года.
– Когда, простите?
За столом засмеялись. Соня задала вопрос очень тихо, однако все услышали. Чан внес большую фарфоровую супницу и, поставив ее на стол, тоже тихонько захихикал. Смеялся и доктор, при этом он ласково поглаживал Соню по руке.
– Не огорчайтесь, вы скоро привыкнете.
– Какие вы бессердечные, господа, – сказал Хот, – эпидемия черной оспы не повод для смеха. Она была величайшей трагедией. В Марбурге умерло тогда несколько тысяч человек. Никогда не забуду чудовищные волдыри на своем теле. Мои родители скончались одновременно в мучительных корчах у меня на глазах. Прислуга разбежалась. За мной ухаживала старушка монахиня, она спасла меня и поставила на ноги. Мой добрый ангел, сестра Катерина, да покоятся с миром ее благочестивые кости!
Соня увидела, как по темным бугристым щекам Хота поползли две симметричные крупные капли. За столом воцарилась торжественная тишина. Пар поднимался над супницей. Черный мальчик застыл с фарфоровой крышкой в одной руке, с половником в другой. Застыл рыжебородый капитан, не успев донести до открытого рта вилку с ломтиком ветчины. Бывший донжуан штурман закрыл лицо ладонями. Казалось, даже пламя свечей замерло и розы перестали пахнуть.
Соня покосилась на доктора. Он стоял неподвижно, с бокалом в руке, смотрел прямо перед собой. Впрочем, она заметила, как он шевельнул бровью и скривил краешек рта.
Пауза длилась не более минуты. Тишину нарушил влажный хлюпающий звук. В углу сидел на корточках Чан, покачивался и всхлипывал.
– Да, это было в девятнадцатом веке, – задумчиво произнес Хот и промокнул глаза салфеткой, – век торжества европейской технической цивилизации. Век паровых машин, электричества и прорыва в микромир. Но что толку, если высоколобые ученые снобы не могли справиться с холерой, чумой, чахоткой, черной оспой? Меня, маленького мальчика, спасла от неминуемой смерти вовсе не наука, а преданность и усердие необразованной старой девы.
Чан незаметно исчез из кают-компании. Черный мальчик продолжил разливать суп. Испанец отнял ладони от лица, одним глотком осушил свой бокал. Рыжебородый капитан отправил в рот ломтик ветчины.
– Съешьте супу, всего несколько ложек, – прошептал доктор на ухо Соне, – вам обязательно нужно поесть горячего.
Черный мальчик налил в ее тарелку два половника густого говяжьего бульона, в котором плавали вермишель и кубики моркови.
– С детства терпеть не могу, – ответила Соня доктору.
– Надо себя пересиливать, – сказал рыжебородый капитан и подмигнул: – Смотрите, эн, цвей, дрей!
Он принялся поедать свой суп с невероятной скоростью. Ложка мелькала, постукивала. Тарелка опустела за минуту. Несколько вермишелин запуталось в бороде.
– Алле-хоп! – капитан поклонился и обвел всех победным взглядом.
– Молодчина, Уилли, – сказал Хот, – думаю, тебе пора вернуться на мостик, иначе ты лопнешь, и судно потеряет управление.
– Слушаюсь, хозяин. Всем приятного аппетита. – Капитан вытер бороду и удалился.
Чан принес блюдо с кусками жареной курицы, большую миску картофельного пюре.
– Возьмите вот это крылышко, – сказал доктор, – смотрите, какое румяное, аппетитное. Вам обязательно надо поесть.
– Спасибо, я сыта, – Соня отодвинула тарелку.
– Макс, оставьте Софи в покое. Не хочет, так и не нужно. Она бережет фигуру и правильно делает.
– Слушаюсь, хозяин, – ответил доктор и принялся сам обгрызать куриное крылышко.
Несколько минут все молча, сосредоточенно ели. Соня стояла и смотрела в круглый иллюминатор, за которым ничего не было видно. Она давно согрелась, анестезия холода кончилась, и теперь ей стало по-настоящему страшно, одиноко и тоскливо.
– Девятнадцатый век мне нравился, хотя в нем было много глупости и лицемерия, – донесся до нее ровный голос Хота.
– А двадцатый? – спросил доктор.
– Не помню. Я жил в нем слишком давно, пять тысяч лет назад.
Черный мальчик и альбинос убрали со стола тарелки.
– Можете сесть, Софи, – сказал Хот, – вы устали. Надеюсь, от кофе не откажетесь?
– Спасибо, – Соня опустилась на диван.
Штурман Антонио поклонился и вышел. Чан вкатил столик с тремя чашками и кофейником. Доктор, без всякого разрешения, спокойно опустился на диван рядом с Соней. Хот пододвинул свой стул и сел напротив.
– Ну вот, как видите, не такие мы страшные, – произнес он с доброй усталой улыбкой.
– Мы вовсе не кровожадные злодеи, – добавил доктор и опять погладил Соню по руке, – мы маленькая дружная семья, мы никому не желаем зла.
Пальцы доктора мягко скользнули по коже, опять легли на запястье. Соня отдернула руку. Доктор вопросительно взглянул на хозяина, тот согласно моргнул, позволил на этот раз не считать ее пульс, чтобы она не отвлекалась, слушая его, господина Хота, интереснейшие речи.
– У нас один враг – смерть, враг самый сильный и самый могущественный. Чтобы бороться с ним, нам необходимы огромные силы и средства. Назарей пытался примирить человека со смертью, доказать, будто ее нет.
– Кто, простите? – переспросила Соня.
– Небезызвестный вам сын плотника по имени Иисус, – снисходительно пояснил Хот.
– Есть древняя хитрость, – склонившись к уху Сони, тихо произнес доктор Макс по-английски, – ее используют не только люди, но и животные. Притворись, что тебя нет, и противник расслабится.
– Две тысячи лет профаническое большинство пребывает в привычном забытьи, – продолжал вещать Хот, сделав быстрый рубящий жест, чтобы доктор не перебивал его. – Учение Назарея как наркотик. Но избранные, элита, маленькая дружная семья продолжает бодрствовать. Мы обязаны сохранять бдительность. У нас большой опыт, крепкая закалка. У нас за плечами не две, а почти шесть тысяч лет. – Хот закурил тонкую ароматную сигару и сквозь дым посмотрел на Соню. – Я знаю, вы, Софи, сейчас думаете о том, что я никак не мог жить в девятнадцатом веке. Вам кажется, будто я сказал неправду. Но что такое правда? Разве она не иллюзорна? Любая правда умирает в мифе. Вся история человечества строится на мифах, да и сам человек разве не из них создан? Правда исчезает, остаются иллюзии, только их можно считать надежными и постоянными ориентирами в бесконечном хаосе вселенной. – Он замолчал и взглянул на Макса.
– Ваш гениальный прапрадед был не первым и не последним, кто вступил в единоборство со смертью, – произнес доктор, – из всего многообразия средств известно несколько, которые действительно работают.
– Но известны они только нам, – сказал Хот.
– Разумеется, все они далеки от совершенства. – Доктор отхлебнул кофе и взял сигарету из резной деревянной шкатулки. – Ни одно не может стать окончательным, ибо тогда прекратился бы поиск, остановилось движение мысли, а, как известно, статика и есть смерть.
Они говорили по очереди, их голоса стали сливаться в назойливый гул. У Сони кружилась голова, ее слегка тошнило и хотелось плакать от бессилия, от одиночества.
«Мамочка, когда ты узнаешь, не верь. Ни за что не верь, будто меня нет на свете. Я жива. Дед, держись, я вернусь, я выберусь на волю из этого странного призрачного мира, в котором мертвецы пытаются бороться со смертью». – Она мысленно обращалась к маме, к деду, ко всем, кого любила и кто любил ее.
– Цисты у нас, разумеется, есть. Но наши специалисты ничего не могут сделать с ними. Они слушались только вашего прапрадеда, – звучал рядом ровный, глухой голос господина Хота, – профессор Свешников не случайно все завещал вам. Вы должны продолжить исследования и довести дело до конца. Спешить не надо. Времени довольно. Все необходимое будет в вашем распоряжении. Оборудование, подопытные животные и люди в любом количестве. Вы введете препарат сначала себе, потом мне, когда сочтете это возможным. Но, надеюсь, вы понимаете, Софи, что у вас не останется права на ошибку.
– Вы убьете меня, господин Хот?
– Нет, зачем? – Он улыбнулся и тронул ее пальцы. – Разве мы звери, злодеи? Ошибка будет означать, что вы не выдержали испытания и не сумели войти в круг посвященных. Кто пытался, но не сумел, у того нет пути назад. Он уже не может вернуться в профанический мир, вести жизнь добропорядочного тихого обывателя. Он превращается в кохоба.
Глава двадцатая
Москва, 1918
Конечно, следовало заранее предупредить Михаила Владимировича об инсценировке, сказать, что нет никаких пуль, только перелом плечевой кости. Но несколькими словами не объяснишь, а времени совсем не оставалось.
«Я сделал, что мог. Дальше – его выбор, – думал Федор. – Он справится, он все поймет и не станет задавать лишних опасных вопросов».
