Конечно, следовало заранее предупредить Михаила Владимировича об инсценировке, сказать, что нет никаких пуль, только перелом плечевой кости. Но несколькими словами не объяснишь, а времени совсем не оставалось.
«Я сделал, что мог. Дальше – его выбор, – думал Федор. – Он справится, он все поймет и не станет задавать лишних опасных вопросов».
Федор не знал, хорошо или плохо, что вождь беседует с Михаилом Владимировичем один на один. Впрочем, какая разница? Вождь сразу выставил Федора вон, велел быть рядом с Крупской. Она правда в последние дни выглядела скверно.
В маленькой столовой пил чай Бонч-Бруевич. Федор закрыл окна, но запах все равно проникал в комнату.
– Неужели нельзя было сделать все как-то, мгм, интеллигентней? – пробормотал Бонч, расколол в кулаке сушку и бросил на блюдечко. – А что, Федор, как вы считаете, опыты профессора Свешникова по омоложению имеют реальную перспективу? Или это очередные мифы? Вы ведь работали вместе с профессором несколько лет.
– О перспективе пока рано судить. Михаил Владимирович отличный хирург и диагност. Он изучает мозг, железы, органы кроветворения, – Федор говорил и тревожно поглядывал на Крупскую.
После покушения она пребывала в тяжелой депрессии, почти ничего не ела, бродила по квартире, мрачная, непричесанная, часто принималась рыдать. Агапкин пытался понять, известно ли ей и Марии Ильиничне, что покушение было всего лишь инсценировкой, поспешной и грубой. Единственная травма, которую получил вождь, – перелом плечевой кости.
Сказать правду этим двум женщинам мог только сам вождь. Никто другой бы не решился. Случайную оговорку Свердлова «у нас с Ильичем все сговорено» Крупская, конечно, не пропустила мимо ушей, запомнила. Но задала ли она после этого прямой вопрос вождю и что он мог ей ответить, Федор не знал.
Внешне все выглядело совершенно естественно. Ильич лежал или сидел в кресле, бледный, слабый, левая рука загипсована, шея перевязана. Приходили врачи, все те же – Семашко, Обух, Минц, Розанов. Больной раздражался, разговаривал с ними сухо и язвительно, иногда позволял осмотреть себя. Осмотры эти были простой формальностью. Газеты печатали подробные бюллетени о состоянии здоровья вождя, врачи ставили под ними свои подписи. «Температура 36,9. Общее состояние и самочувствие хорошее. Непосредственная опасность миновала. Осложнений пока нет»; «Чувствует себя бодрее, глотание совершенно свободно и безболезненно»; «Спит спокойно. Пульс 104. Температура 36,7».
Утром первого сентября привезли рентгеновский аппарат, в разобранном виде, в ящиках, с трудом втащили на третий этаж, потом долго собирали в кабинете. Вместе с аппаратом явился Яков Юровский. По первой своей профессии палач был фотографом. Он забрал пленки, проявлял их сам.
Пуля в шее поместилась точно на месте липомы. Но другая пуля обозначилась несоразмерно высоко над плечевым суставом, над мягкими тканями, а не внутри. Федор сразу заметил это, однако ничего не сказал. Разве можно обращать внимание на мелочи, когда происходит чудо, творится великий миф? Гений мировой революции, апостол вселенского коммунизма, пролил свою бесценную кровь во имя счастья всех трудящихся и воскрес чудесным образом.
– Федор, может быть, вы объясните мне, откуда этот ужасный запах? – спросила Крупская.
– Видите ли, Надежда Константиновна, дело в том, что, – промямлил Агапкин, глотнул остывшего чаю, разгрыз сушку, – а вы как себя чувствуете?
– Ну, так в чем же дело? – сурово повторила Крупская.
К счастью, в этот момент зазвонил телефон. Крупская хотела взять трубку, но Бонч опередил ее.
– Это вас, – сказал он Федору, – с поста охраны.
Дежурный сообщил, что за товарищем Агапкиным приехал автомобиль, ждет у Спасских ворот. Надежда Константиновна вдруг выхватила трубку у Федора из рук.
– Товарищ дежурный, с вами говорит Крупская! Что происходит? Чем так пахнет?
Несколько минут она молча слушала. Лицо ее покрывалось красными пятнами.
– Ладно, пусть, – прошептал Бонч и безнадежно махнул рукой, – все равно узнает. Завтра это уже будет в газетах. Нет, все-таки можно было проделать все как-то цивилизованней, интеллигентней.
Автомобиль за Федором прислал Матвей Леонидович Белкин. Предстояло очередное ночное свидание с Бокием.
– Я должен идти, – сказал Федор.
– Подождите немного, умоляю, посмотрите на нее! Я один не справлюсь! – панически зашептал Бонч.
Смотреть на Крупскую было действительно страшно. Товарищ дежурный не решился врать жене вождя, его никто не предупредил, и он спокойно сообщил ей, что в Александровском саду, в бочке, товарищ Мальков и товарищ Демьян Бедный облили бензином и сожгли труп казненной Каплан, которая стреляла в Ильича.
Крупская бросила трубку, тяжело опустилась на пол в углу столовой. Плечи ее тряслись, лицо стало мокрым от слез.
– Как они могли! Казнить своих товарищей, революционеров! Подло, мерзко!
Агапкин принялся готовить микстуру.
– Надежда Константиновна, умоляю, успокойтесь, – тупо повторял Бонч, морщился и ломал одну за другой сушки влажными, дрожащими руками.
– Расстрелять без суда революционерку, каторжанку! И не похоронить по-человечески, облить бензином, сжечь в бочке, прямо тут, на территории Кремля! Товарищ Мальков на пару с пьяницей Демьяном, два палача. Этого даже царские сатрапы себе не позволяли! Немыслимо! Какой стыд, какое безобразие!
– Но она ранила Ильича, она хотела убить его, – мямлил Бонч и конфузливо прятал глаза.
– Глупость полнейшая! Фаня стреляла в Ильича! Она инвалид, тяжело больной, беспомощный человек! Я должна поговорить с Володей! Это все Яков, я уверена, он приказал учинить эту чудовищную расправу по собственной инициативе, Володя ничего не знает, он бы ни за что не позволил! Даже если ее подозревают, что само по себе абсурд, все равно должно же быть какое-то следствие!
Бонч покосился на Федора и прошептал:
– Сделайте что-нибудь, угомоните ее!
Федор почти силой усадил Крупскую в кресло, влил ей в рот микстуру, подвинул стул, сел напротив и спокойно спросил:
– Надежда Константиновна, разве эта женщина инвалид?
Крупская громко высморкалась и уставилась на Агапкина мокрыми красными глазами.
– Федор, как будто вы ничего не знаете!
– Я знаю, что Владимир Ильич ранен и стреляла в него женщина, которую зовут Фанни Каплан.
– Фейга. Дора Ройдман. Впрочем, даже имени своего она точно назвать не может, не помнит, когда и где родилась. Маша Спиридонова сидела с ней в Акатуе. Летом семнадцатого они вместе вернулись с каторги, Фанни отправили в крымский санаторий, там работал Дмитрий, брат Владимира Ильича, он ведь доктор, ваш коллега. Так вот, он рассказывал о ней как о несчастнейшем существе. Совсем девочкой она попала на каторгу, с контузией, с тяжелым ранением головы, и стала слепнуть. Дмитрий пытался помочь ей, отправил в Харьков, чтобы там сделали операцию.
– Вот, операция помогла, слепая прозрела, – произнес Бонч с нервным смешком.
– Перестаньте! Как вам не стыдно? – прикрикнула на него Крупская и опять зарыдала.
– Федор, ну, сделайте же что-нибудь! – повторил Бонч, ломая пальцы вместо сушек.
– Владимир Дмитриевич, она уже выпила лекарство, она скоро успокоится. Простите, мне пора, меня ждут.
У него больше не было сил. Ему хотелось поскорее уйти из этой столовой, из этой квартиры, остаться одному. Путь предстоял долгий, несколько часов, мимо тихого ночного леса, мимо пустых полей, болот, брошенных деревень. Но в темноте не видно ужаса разорения, автомобиль мчится, подпрыгивает на ухабах, свежий влажный ветер ранней осени бьет в лицо.
Федор с детства умел довольствоваться малым. Едва усевшись в автомобиль, он забывал, куда и откуда едет, что там позади, что впереди, просто бездумно наслаждался покоем и одиночеством. Короткая передышка, несколько часов пути от Москвы до Клина и обратно, давала ему больше, чем кому-нибудь другому может дать месяц отдыха в горах или на морском курорте.
Бокий приехал первым и ждал его на маленькой даче, на уютной чистенькой веранде. В слабом свете керосинки лицо Глеба Ивановича казалось черепом, обтянутым кожей. Он еще больше похудел, глаза запали, но блестели живо из глубины темных глазниц.
Федору пришлось пересказать в лицах весь спектакль, разыгранный в кабинете вождя вечером 30 августа. Как и в прошлый раз, Бокий спокойно, внимательно слушал, иногда ловко, не глядя, сворачивал себе папироску. У него был дорогой душистый табак, желтые прозрачные листочки турецкой бумаги.
Федор рассказал все, до того момента, как ушли врачи, и уже собирался сообщить, что ночь Владимир Ильич проспал спокойно, а утром проснулся бодрым, но Бокий перебил его.
– Погодите. Что было потом?
– Когда именно?
– После того как вся честная компания покинула кабинет.
Федор смутился. Он не знал, можно ли рассказывать о припадке. Ильич категорически запретил обсуждать загадочный недуг с кем бы то ни было, даже с Глебом.
