Женщина в высшей степени податлива внушению и представляет поэтому легкую добычу для умственной заразы. Выбитая хоть раз из нормальной колеи и свернув на ложный путь, она устремляется по нему со всею свойственной ей наклонностью к преувеличению. Женщина участвует в революции реже в качестве отдельной личности, чем в качестве деятельной и воодушевленной части народной толпы. История, вечно повторяясь, показывает ее нам в каждом народном волнении послушно и охотно идущей за его вожаками. Будь то мятеж, восстание или простая стачка, — она всегда стоит в первых рядах, возбужденная, исступленная и вечно готовая на всякие крайности.
Революционная истерия всегда проявляется одними и теми же симптомами и всегда присуща всем периодам острых возмущений, когда разнузданные страсти заступают место законов рассудка. Во всевозможных несообразностях такого рода первое место всегда принадлежит женщинам, и до сих пор они еще никогда и никому его не уступали.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Революционный невроз — не праздное слово. Он действительно и несомненно существует и вносит самое беспорядочное смятение не только в души отдельных личностей, но и в души целых обществ. Если бы мы не опасались злоупотребить терпением наших читателей, то мы легко могли бы привести и еще немало примеров пагубности его эффекта на народные массы.
Он присущ не одной французской революции и наблюдается при одинаковых обстоятельствах, вызывается одинаковыми причинами, проявляется теми же симптомами и даже развивается с той же последовательностью каждый раз, когда какой-нибудь народ, под влиянием исторических условий, становится в положение, из которого нет другого выхода, кроме радикальной ломки угнетающего его строя, и направляется поэтому на путь насильственных переворотов.
В силу этого закона, проявления этого невроза мы наблюдаем последовательно и в древнем Риме, и в мелких государствах и республиках Италии эпохи Возрождения, и в Англии, и в Нидерландах, и во Франции, а не сегодня-завтра увидим их и в переживающей ныне острый кризис России. Лишь такие хладнокровные северяне, как норвежцы, способные на революцию мирную, развивающуюся спокойно и без кровопролития, благодаря непоколебимой силе народа, твердо сознающего свои права, и, главное, пределы этих прав, могут избежать подобного острого психопатологического состояния народного духа.
Можем ли мы льстить себя надеждой, что благодаря поступательному росту человеческого прогресса мы не будем более свидетелями проявлений исторического невроза? Ответ на это едва ли может быть утвердительным. Со времен событий последней Парижской коммуны прошло едва 35 лет, что в мировой истории представляет, так сказать, событие вчерашнего дня. Эксцессы, насилия, паника, вандализм и великодушные принципы, идущие рука об руку с самыми мелочными и узкими расчетами, сопровождали и даже создавали события 1871 г. Не дают ли и они в итоге тех же запятнанных преступлениями страниц для великой книги Бытия человечества?
Мы, несомненно, теперь и просвещеннее, и воспитаннее, и образованнее, чем были сто лет тому назад, но все же, когда дух возмущения овладеет озлобленным сердцем толпы, то никакая образованность и гуманность не будут и впредь в силах удержать в должных границах ее пробуждающихся животных инстинктов.
Мы далеки от отрицательного отношения к Революции вообще и к деятельности Конвента в частности. Мы ни на минуту не забываем, что этой страшной социальной ломке мы всецело обязаны нашим современным общественным строем, проникнутым идеями свободы и солидарности. Мы убежденно признаем, что революция была неизбежной болезнью современного ей французского общества — была, так сказать, «необходимым злом».
Народы, как и отдельные личности, болеют лихорадками, во время которых их организмы отлагают свои злокачественные и ядовитые соки. Этот процесс бывает подчас весьма продолжителен и болезнен, но имеет, несомненно, и свою высокополезную сторону.
Если против революционного невроза могут существовать какие-либо средства, то разве только средства предварительные и предупредительные. Но раз он уже проявился, он не поддается более никаким усилиям и не может быть подавлен.
Задача правительств поэтому и заключается в том, чтобы предвидеть события, по возможности руководить ими, не давать разгораться народному неудовольствию и возмущению, строго блюдя с этой целью правосудие и преследуя беззакония.
Даже те историки, которых меньше всего можно заподозрить в неблагосклонности к террористам 1794 г., осуждают политические насилия, признавая, что из них никогда не может создаться ничего прочного, постоянного и равноправного.
Словами одного из наиболее выдающихся из них мы и закончим наше исследование. Вот что пишет видный представитель современного социализма, депутат Французской палаты Жорес в своей «Истории социализма», говоря о палачах и жертвах закона 1-го прериаля:[421] «Все эти люди, взывавшие к благодетельной природе и стремившиеся утолить свою духовную жажду чистой водой из священной чаши всеобщего братства, взамен этого упивались братской кровью из чаши неистовства и смерти. И все же, невзирая на ужасную неизбежность кровопролитий, вменяемых им безумным ходом событий, они по-прежнему остались носителями великой мечты всеобщего братского единения.
Сколь жестока ваша судьба, заставившая вас, искателей правды и мира, преисполненных любви к человечеству, захлебываться в крови ваших братьев!»
«Революция — есть варварская форма прогресса. Как ни была бы она благородна, плодотворна и необходима, всякая революция будет всегда принадлежать к низшей, полуживотной эпохе человечества».[422]
ПРИЛОЖЕНИЕ
МОНАРХИЧЕСКИЙ ВАНДАЛИЗМ
Всесторонне освещая процесс революции, мы полагаем, что справедливость требует наряду с взводимыми на нее обвинениями привести и смягчающие в ее пользу обстоятельства. На этом основании мы даем ниже извлечение из ставшего ныне библиографической редкостью сочинения графа Монталямбэра под заглавием: «Вандализм и католицизм в искусстве», автор коего, пэр Франции, не может, очевидно, быть заподозрен в пристрастии или благосклонности к революции, вследствие чего его свидетельство приобретает еще большую ценность и значение.
— Только во Франции господствует вандализм без меры и без пределов. Оскверняя в течение целых двухсот тридцати лет смешными, а иногда и позорными дополнениями наши древние памятники искусства, вандализм ныне возвращается снова к приемам террора и упивается своей страстью к разрушению.[423] Как бы предчувствуя свой скорый конец, он спешит обрушиться на все, что только попадает под его невежественную руку. Страшно подумать о тех разрушениях, которые творятся им ежедневно.
Некогда переполненная чудными произведениями искусства, наша родина с каждым днем оголяется и становится беднее и пустыннее благодаря чудовищному уничтожению памятников отечественной культуры. Роковой участи подвергаются в одинаковой степени и церкви, и феодальные замки, и стариннейшие городские здания. Страна переживает точно нашествие диких орд, задавшихся целью стереть с ее лица всякий след веками обитавших в ней поколений. Можно подумать, что они стремятся доказать, что весь мир народился только вчера и окончится завтра, — до такой степени усердно они стараются снести с него все, что только способно пережить хоть одно человеческое существование.
Не будем говорить о провинции, — об этих чудных Нимских аренах, превращенных в кавалерийские конюшни, о скотопригонном дворе, устроенном на развалинах Сен-Бертенского аббатства, о Суасонском монастыре, превратившимся в артиллерийский полигон, о комическом и в то же время позорном разрушении знаменитой, описанной Виктором Гюго, Лаонской башни, а обратимся к ужасам, творящимся в самом Париже. Вспомним о руинах Сен-Жермен-Оксерского аббатства, о часовне Клюни и бульварном театре, устроенном под изящнейшими сводами этой одной из красивейших церквей Парижа, о полном разрушении другой, после того как она долгое время служила анатомическим театром. Вспомним о плачевной участи Тюльерийского дворца и о типичном «казенном» здании, возведенном как раз напротив него, этом бесвкуснейшем винегрете из мрамора и позолоты, именуемом Палатой депутатов!
Мон-Сен-Мишель (Mont Saint Michel), Фонтевро (Fontevrault), Сент-Огюстен-Лиможский (Saint Augustin Les Limoges), Клерво (Clairvaux) — все эти гигантские свидетели средневекового усердия и творчества избежали, положим, участи Клюни и Сито (Cluny et Citeaux), но разве их судьба от этого менее опозорена? Не лучше ли было бы бродить на развалинах этих, некогда знаменитых аббатств, служивших приютами тихой скорби и науки, чем видеть их превращенными в постыдные тюрьмы, вертепы преступности и разврата? Церковь св. Клары в Авиньоне, где в страстную пятницу 1328 года Петрарка впервые увидел Лауру, погибла с сотней других, и ее стены теперь служат для красочной фабрики!
