Якобсоном не доводилось сталкиваться на этих встречах?
– С Тошей-то? – она явно удивилась моему вопросу, но сразу засмущалась. – Ну, его так все зовут. Он странноватый немного, я с ним не общалась ни разу. А что?
– Ничего, – ответил я. – Хорошо, что не общалась. Надеюсь, так и дальше будет. Спасибо, что согласилась встретиться... Только... почему ты сразу не призналась?
Ответ она обдумывала очень долго – мы успели пройти стройку будущего МХАТ имени Горького, осколок ещё одного некогда великого тетра, и повернуть обратно, к метро.
– Я боялась, – призналась она наконец. – Не знаю чего... раз ты говоришь, что за это не арестовывают... но боялась. И сейчас всё ещё боюсь.
– Твой... жених знает об этом?
– Нет, ему я тоже не говорила.
– И не говори, по-дружески советую. И не ходи никуда больше. Бессмысленное времяпрепровождение, от него уровень желчи в крови повышается... шучу, конечно, но лишь отчасти. Не ходи, не надо.
– Хорошо, – согласилась она. – Не пойду.
До самого перехода мы молчали, а там как-то быстро попрощались и разбежались в разные стороны. Я не стал её целовать на прощание – хотя она, кажется, этого ждала.
***
Формально дело было раскрыто, но никакого удовлетворения мне это не принесло. Слишком всё оказалось просто – и в то же время сложно. Несдержанная на язык великовозрастная девица попала в опьяняющую атмосферу борцов за всё хорошее против всего плохого, рассказала, что буквально ходит по лезвию ножа, чтобы поднять свой рейтинг среди диссидентов, кто-то из этих двоих – Морозов или, скорее, Якобсон – эту похвальбу услышал и запомнил, а, может, даже записал. И когда этим доморощенным революционерам потребовалась информация о Буковском, они вспомнили тот рассказ, обработали Ирину и отправили её ко мне. Судьба девушки им была безразлична, она стала лишь инструментом, да и то – не основным. К тому же результат она не выдала, облажалась по полной программе и товарищей по борьбе подставила.
Я же сейчас чувствовал в её отношении только злость. Правда, умом я понимал, что злюсь не только на Ирину, но и на себя тоже – надо было сразу её обработать, чтобы не пришлось тратить время на всяких Морозовых. Два заданных вечером тридцать первого декабря вопроса – и всё, пиши рапорт, закрывай дело. Правда, у самой Ирины могли быть неприятности, но моё расположение к ней было лишь своеобразной данью памяти Виктору Орехову, чьё тело я так вероломно занял. Уволить её не могли – привилегия беременных женщин, лишить премии тоже, любой суд встанет на её сторону, и директора это прекрасно понимают. Скорее всего, постараются как можно скорее выпнуть проблемную сотрудницу в декретный отпуск – сейчас он был всего год, но и это большой срок, чтобы всё забылось. В общем, всё бы закончилось как обычно – то есть ничем.
У меня были оправдания и для себя. В тот день я только-только оказался в новом для себя положении, худо-бедно адаптировался к прямохождению и не был до конца готов к внезапным оперативным действиям. Вот если бы Ирина пришла ко мне после новогоднего мини-отпуска, я бы...
Тут я с грустью признался себе, что в этом случае, наверное, действовал бы так же. Характер был такой, мягкий. Да нас и не учили повышенной жестокости – времена изменились, изменился и подход органов госбезопасности к работе с подведомственными персонами. Впрочем, он и сейчас относительно мягкий, правда, не потому, что КГБ состоит сплошь из гуманистов и защитников прав человека. Комитет за последние полтора десятка лет прошел через столько всего, его ломали через все возможные колени, и хоть какую-то стабильность получил только с приходом Андропова. Правда, отстраниться от борьбы между разными кланами в руководстве страны Комитету так и не удалось, отсюда и запреты на разработки отдельных персон, странно малые и мягкие наказания для других, неприкосновенность третьих... те самые «башни Кремля», которыми пугали друг друга диссиденты через полвека, существовали и сейчас. Одну я знал точно – это был Андропов, который уже набрал солидный вес и мог позволить себе покрывать ту же Таганку с её ребяческим протестом.
А кто ещё?
Точно – Брежнев. И, наверное, не один – первое лицо в стране и в партии обязано было иметь некоторое количество доверенных сторонников. Относился ли к ним Андропов? Исключать это я не мог, и память Орехова мне в этом ничем помочь не могла – фамилии членов Политбюро ЦК КПСС он, конечно, знал, но в хитросплетении их отношений разобраться даже не пытался.
Впрочем, в этом Политбюро нынешнего извода явно – ну, с точки зрения будущего – выделялась фракция региональных руководителей – там были представители Украины, Белоруссии, Казахстана, Грузии, а также Москвы. Ещё одна группа – это люди из Совета Министров СССР, в неё входил и тесть актера Дыховичного. Кто-то представлял собственно Центральный Комитет – это секретари по направлениям, как идеолог Суслов.
Вычислить в этом месиве персоналий конкурирующие друг с другом башни представлялось мне неподъемной задачей. Я отметил только наличие в списке Шелепина, который когда-то руководил КГБ и оставил о себе недобрую память, получив прозвище «Железный Шурик» – режиссер Гайдай серьезно подсуропил ему с именем своего комического героя. Но Шелепин сидел на Комитете ещё до прихода туда Орехова, и тот о нем знал только по отзывам сослуживцев. Он немного захватил следующего председателя – Семичастного, но не был в курсе, куда того дели, когда на его место сел Андропов. Точно не расстреляли, не те времена. [1]
Я вынырнул из дурных мыслей и огляделся. В раздумьях я дошел уже до площади Маяковского и идти дальше пешком не собирался – пора было спускать под землю и ехать домой. Но я вспомнил про одно обещание, данное мной самому себе – и прямо за магазином «Колбасы» решительно свернул направо, на Садовое кольцо.
***
Это было притягательное место для всех меломанов Москвы. Только-только старую застройку тут сменили три высокие кирпичные башни, квартиры в которых получили многие творческие люди, и некоторые из них относились к моей компетенции – не потому, что они активно боролись против советской власти, а потому, что я занимался как раз этими артистами.
В стилобате этих трех башен находилось много всякого интересного, но меня
