— …потому что хотела этому верить, — закончил он за нее.
— В начале я не жалела, что отправилась с ним в Алленштайн. Казалось, он изменился, во всяком случае в первое время. Я была ему нужна. Еще свежи были обвинения против него. — Она говорила не столько Николасу, сколько самой себе. Она вновь переживала все взлеты и падения своих чувств с ноября по июль. — После осуждения Хардена сложилось мнение, что он реабилитирован, и между нами все изменилось. Его карьера была снова вне опасности. И тогда все началось с Дмовски, его денщиком. С той поры, как он попал в наш дом…
— Это не тот, который его застрелил?
Казалось, вопрос привел ее в замешательство.
— Да, считают, что это был он, но…
— …но у тебя другое мнение.
Она отвела свой взгляд.
— Он отрицает это. — Она нервно передернула плечами.
— В газетах пишут, что все улики говорят против него.
Ее губы дернулись.
— Эта юридическая казуистика! Улики! Они за своими параграфами не желают видеть, что имеют дело с человеком. — Она решительно покачала головой. — Нет, это был не Дмовски.
— Откуда ты знаешь это так определенно?
Она стала покусывать ноготь указательного пальца, чего он за ней никогда не замечал.
— У меня такое предчувствие. Он был у нас в доме несколько месяцев, за это время можно узнать человека.
— Понятно, и тебе он нравился.
Несмотря на то что в комнате было тепло, она поежилась.
— Нет, вообще-то я его терпеть не могла, я потребовала от Ганса Гюнтера, чтобы он убрал его из дома. Это было после того, как я их застала вдвоем.
Она умолкла и сидела согнувшись, спрятав лицо в ладони и чуть дыша. Полночь давно миновала. Силы ее иссякли. Внезапно она подняла голову. Глаза были широко раскрыты и полны мольбы и страха.
— Пожалуйста, Ники, помоги мне уехать отсюда. Я не хочу ломать твою жизнь. Но у меня нет никого, кто бы мог мне помочь.
— Ты хочешь уехать? Куда?
— Куда угодно, только подальше от этого призрака, куда угодно, только бы не слышать ни одного немецкого слова и не видеть этих пруссаков, неважно, военных или штатских.
Слезы текли по ее щекам, и она дрожала всем телом. Пытаясь ее успокоить, Николас обнял ее.
— Успокойся. Я прошу тебя. Все прошло, все страшное позади. Ты можешь теперь во всем положиться на меня.
— Я хочу уехать отсюда.
— Я увезу тебя.
— Ты правда это сможешь? Тебе действительно могут дать отпуск? А как же с твоей помолвкой в Вене?
— Я не знаю. — Николас взял в ладони ее лицо и посмотрел ей в глаза. Их губы почти соприкоснулись. — Я не знаю, — повторил он. — Она мне очень нравится. Я твердо решил на ней жениться, основать семью, но… — И он умолк.
— Ты, наверное, думал, что я распрекрасно живу и радуюсь в Алленштайне. — Она горько рассмеялась. — Тебя это удивит: Ганс Гюнтер знал о нас, знал все это время. Но сказал мне об этом только тогда, когда я застала его с Дмовски. Я потребовала развода, а он отказался, позвал Цедлитцев в Алленштайн, и все трое были против меня. Еще он сказал, что ты обручен. Поэтому я не обратилась к тебе за помощью. — Она лихорадочно терла глаза. — Тогда я не была в таком отчаянии, как сейчас, не смогла настоять на разводе и осталась у него.
Николас снова ясно почувствовал, что Алекса не сказала всей правды.
— Ты его боялась?
Казалось, что прозвучало слово, которого она ждала, потому что Алекса живо встрепенулась.
— Да, очень. Он мог быть предупредительным и милым, но иногда просто ужасным. — Она встала. — Давай не будем больше о нем. Я хочу все забыть. — Она прошлась по комнате, затем внезапно остановилась перед ним. — Что мне делать сейчас? Ты не мог бы отвезти меня в отель? У меня нет чемодана, даже зубной щетки нет. В кошельке у меня всего пятьдесят марок, и это все.
— Ах, о чем ты! Ты переночуешь здесь, а утром, когда отдохнешь, мы все обсудим.
Она покачала головой.
— Нет, я не могу оставаться здесь. Что могут подумать люди?
— Какие люди?
Она нервно рассмеялась.
— Твоя экономка, денщик, почтальон, все.
Он взглянул на нее. Ее неожиданное появление заставило его забыть о действительности. Теперь у него начали закрадываться сомнения.
— Давай посмотрим на вещи, как они есть. Ты пришла, потому что, кроме меня, тебе не к кому обратиться за помощью. Тебе нужна помощь, и я готов тебе помочь.
— Я хочу уехать! Прочь из этого города, из этой страны!
— Одна? Со мной или с кем-то другим?
Алекса вздрогнула, как будто он ее ударил.
— Как тебе пришло в голову, что может быть кто-то другой? Разве я пришла бы тогда к тебе?
Ее горячий протест изумил его. Но он все еще не был готов ради нее изменить свою жизнь, во всяком случае прямо сейчас. Пытаясь успокоить ее, он положил руку ей на плечо.
— Послушай, если ты хочешь уехать из Берлина, я охотно тебе помогу, и это тебя ни к чему не обяжет.
Она потянулась к нему и коснулась щекой его щеки.
— Я люблю тебя, Ники.
Он не поверил своим ушам.
— И когда же это случилось?
Она рассмеялась, увидев растерянное, недоверчивое выражение на его лице.
— Я люблю тебя, и, наверное, все время любила, сама не замечая. Помнишь последнее лето? Наши встречи в Глинике? Если это была не любовь, то что же?
Но он хорошо помнил, что она дважды без объяснения и не прощаясь покидала его.
— Тогда ты любила своего мужа.
Улыбка исчезла с ее лица.
— Наверное, женщина может любить одновременно двоих. Конечно, это не в порядке вещей, и она зачастую не признается в этом и самой себе. — Она взглянула на часы на секретере в стиле барокко. — Боже мой, уже половина второго!
— Ты совершенно без сил, надо срочно ложиться спать.
Она нахмурилась.
— Может быть, мне все же лучше пойти в отель?
— Фрау Герхардт постелит мне здесь на диване, а ты будешь спать в спальне. Все приличия будут соблюдены.
Он позвонил, и буквально через минуту появилась фрау Герхардт.
— Вы звонили, господин граф? — в ее тоне сквозило явное неодобрение.
— Я знал, что вы еще не спите, фрау Герхардт.
— Я как раз собиралась ложиться.
— Я рад, что не разбудил вас. Постелите мне, пожалуйста, здесь на диване, моя свояченица будет спать в спальне. Она неожиданно приехала в Берлин. Видимо, ее письмо затерялось.
Фрау Герхардт вздохнула, всем своим видом давая понять, что она этому не верит.
— Для меня это новость, почта сейчас работает надежно.
Николас посчитал нужным не называть фамилию Алексы. После заметки в «Вперед»и другие берлинские газеты тоже сообщали об убийстве Годенхаузена, и наверняка это не прошло мимо внимания фрау Герхардт. Николас с Алексой обменялись невинными поцелуями, и Алекса в сопровождении фрау Герхардт покинула салон. Засыпая, Николас не мог отделаться от чувства, что Алексу угнетает что-то гораздо сильнее, в чем она не хотела бы признаться.
На следующий день он не пошел в посольство и позавтракал с Алексой. Она выглядела отдохнувшей и спокойной. Но при этом избегала разговора о том, почему она так внезапно решила покинуть дом Цедлитцев и уклонялась от обсуждения обстоятельств смерти Ганса Гюнтера, что, вообще-то, он мог понять. Во время завтрака он несколько раз замечал, что иногда Алекса вдруг замолкала и невидящим взглядом смотрела перед собой. С молчаливого согласия они также избегали разговора о будущем. Ему нужно было время, чтобы разобраться в своих отношениях с Франциской. В тридцать семь лет уже не было большого смысла пускаться в очередную аферу. Он любил Алексу, но и полного доверия к ней у него не было; однако сама мысль потерять ее навсегда была для него невыносимой.
— Алекса, сейчас для меня невозможно уехать из Берлина. Тебе пришлось многое пережить. Оставайся здесь, пока ты снова не придешь в себя.
Они оба согласились, что жить у него не совсем удобно. Нужно найти для нее меблированную квартирку, а до этого переехать в отель. И тут она выдвинула условие, смысл которого для него был не совсем понятным: она хотела бы непременно жить под чужой фамилией.
— Но почему же? — спросил он.
— Потому что я не хочу, чтобы генерал с теткой меня нашли.
— И что же случилось бы? Ты взрослая женщина, вдова. Они никаким образом не могут тебя к чему-нибудь принудить. Все-таки, в чем причина, что ты хочешь от них спрятаться?
Она молчала.
— Нет никаких причин, — наконец сказала она. — Но я также не хочу, чтобы меня выследили репортеры.
— Об этом позаботились военные власти, им еще важнее, чем тебе, держать в этом деле прессу под контролем. Так что об этом не думай.
