которыми ее звали дома, и вспоминала их. Все до единого. Ее руки были очень маленькими, и она махала ими перед лицом матери, хватая ее за нос. Она слышала ее смех и ворчание: «Отпусти, маленькая дикарка. Ты делаешь мне больно!» Она чувствовала одну из густых рыжеватых прядей волос в своей ладони, вспомнила, как засунула ее в рот и не хотела выпускать.
Когда она ненадолго просыпалась из своих лихорадочных снов, рядом с ней сидела Ханна. Держала в руке чашку и давала ей ромашковый чай. Она пила с жадностью, начинала кашлять и в изнеможении опускалась обратно на подушки.
– Вы должны что-нибудь съесть, фрау Мельцер. Хотя бы ложечку. Гертруда приготовила для вас говяжий бульон с яйцом. Вот так… Еще одна маленькая ложечка. И вот этот крошечный кусочек белого хлеба.
Еда была ей противна. Она хотела только пить, увлажнить сухой рот, обветренный язык, влить прохладную воду в свое пылающее от лихорадки тело. Но каждое движение было бесконечно изнурительным, она с трудом могла поднять голову. Ее пульс бешено скакал, дыхание становилось частым, иногда ей казалось, что она летит.
Она услышала звуки фортепиано. Это был Лео, ее маленький Лео. Додо тоже была здесь с ней, она слышала, как дочь шепчется с Ханной. Ее дети были рядом. Додо протягивала Ханне влажные полотенца и тихо спрашивала о чем-то. Ханна обернула прохладные ткани вокруг ее лодыжек и запястий, и жар на мгновение спал. Часто она слышала голос, который очень хорошо знала. Это был голос ее невестки Китти.
– Нет, мама. Об этом вообще не может быть и речи. Она слишком тяжело больна. Доктор Грейнер приходит каждый день, чтобы проверить ее… Дети? Ни в коем случае. Нет, пока эта мегера бесчинствует на вилле… Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду.
Тогда Мари вдруг осознала, что она больна и лежит в доме Китти. Далеко от виллы. Далеко от Пауля, с которым она поссорилась. Перед ней разверзлась бездна, словно огромная пасть, желающая ее поглотить. Разлука. Возможно, развод. У нее отнимут детей. Придется расстаться с семьей. Она должна будет покинуть все, что когда-либо любила. Уйти в темноту. В одиночество.
Лихорадка вспыхнула, как мощное пламя, поглощая ее, как спичку. Она видела знакомую, уродливую комнату, штукатурку, осыпавшуюся со стен, кровати, неопорожненные ночные горшки под ними. Кто-нибудь из детей всегда был болен, обычно самые маленькие. Часто даже несколько, они заражали друг друга. Когда один из них умирал, его заворачивали в простыню и уносили, но куда – она никогда не узнала. Она видела свою подругу. Ее, как и дочь, звали Додо. Ее маленькое бледное лицо, тонкие руки, длинная ночная рубашка, разорванная на боку. Она слышала шепчущий голос, тихий смех, на короткое время почувствовала ее хрупкое тело рядом с собой в кровати. Додо увезли в больницу, и больше она ее не видела. Если ребенок был здоров, ему приходилось работать на кухне или перебирать картофель в погребе.
«С тобой всегда одни неприятности. Ты, наверное, думаешь, что слишком хороша для фабрики? Хочешь подняться выше, а? Читать книги. Рисовать картины».
Это была Папперт, директор сиротского дома «Семи Мучениц». Она никогда не забудет эту женщину, которая издевалась над ней долгие годы.
На совести этой женщины было бесчисленное множество маленьких бедолаг, она экономила на еде и одежде, не топила печь, переводила деньги фонда на свой счет. Какое дело было Папперт до того, что малыши умирали? Всегда появлялись новые, и церковь платила за них.
– Но только на несколько минут, – раздался голос Китти. – Тебе нельзя с ней разговаривать. У нее все еще лихорадка. Будь осторожен, не опрокинь чайник.
Она почувствовала руку на своем лбу, тяжелую и прохладную. Кто-то неловко провел пальцами по ее щеке, коснулся рта.
– Мари. Ты меня слышишь? Мари. – Ее охватило страстное желание видеть его. Она открыла глаза и увидела лицо, дрожащее, нечеткое. Это был Пауль. Он пришел к ней. Все было хорошо. В конце концов, она любила его. Она любила его больше всего на свете. – Ты должна поправиться, Мари. Обещай мне. Мы больше никогда не будем ссориться. Лишь бы ты снова была с нами. Нет нужды в этих глупых ссорах. Все может быть так просто.
– Да, – услышала она свой шепот. – Да, все так просто.
Поцеловал он ее или нет? На мгновение она почувствовала запах его куртки, знакомую смесь запахов табака, фабрики, автомобиля и цветочного мыла, почувствовала его небритый, шершавый подбородок на своей щеке. Потом он ушел, и где-то в коридоре сердитые голоса заспорили друг с другом:
– Где они, по-твоему, сейчас? В школе, конечно!
– Я прикажу забрать детей. Их место на вилле!
– Ты хочешь, чтобы Мари поправилась?
– Какой смысл спрашивать?
– Тогда оставь детей здесь, на Фрауенторштрассе, Пауль.
– Глупости! Через два-три дня мы сможем вернуть Мари обратно на виллу, я говорил с доктором Грейнером. Я найму медсестру, которая будет ухаживать за ней, пока она не поправится.
– Ты не можешь заставить Мари поехать на виллу против ее воли, Пауль. Я не позволю! Это похищение человека.
– О чем ты говоришь, Китти? Похищение человека! Мари – моя жена.
– При чем здесь это?
– Ты сошла с ума, Китти. Это что, современные взгляды феминисток? Неужели ты теперь одна из тех женщин, которые курят на людях, выступают за свободную любовь и считают, что брак между мужчиной и женщиной – это лишнее?
– Мари не покинет мой дом, если только сама не захочет этого. Запомни это, Пауль!
Последовал громкий удар, словно кто-то с силой захлопнул дверь. Мари почувствовала, что плачет. Слезы непрерывно текли из-под век, стекая по вискам на подушку. Нечто ценное и дорогое ей – счастливая надежда была разрушена, и осколки летели вокруг, как острые ледяные иглы.
– Мамочка, ты должна перестать плакать. Я хочу, чтобы ты поправилась, хорошо? Пожалуйста.
– Додо? Какие холодные у тебя пальцы.
– Мамочка. Тетя Китти взяла нас на аэродром. Лео было ужасно скучно. А мне очень понравилось. Мы видели ангары. И один добрый господин впустил нас внутрь, потому что тетя Китти попросила его. Там был аэроплан, и мне разрешили посидеть в нем. А потом я полетела. Не совсем, я просто представила. Быстрее, быстрее и быстрее, очень, очень быстро. И вот… в воздухе. Мама? Мама, я хочу быть летчицей.
Она моргнула, глядя на свою дочь. Додо возбужденно показывала руками, как самолет поднимается в воздух. Как ярко вспыхнули ее серые глаза. Глаза Пауля. Сколько силы и воли было в этом ребенке!
