– Кто из присутствующих здесь – прокурор? – спросил почтальон.
– Непременно, – ответил прокурор и, покачнувшись, шагнул.
– Приказано огласить вслух, – сообщил ему егерь и подал свиток с небольшой алой печатью.
Прокурор снял печать, развернул послание. И, в гробовой тишине, выхватывая фразы, стал громко читать:
– Английскому моряку!.. Бэну Бэнсону!.. Объявляется полное прощение за всё сделанное им!.. Утверждается полная свобода воли и действий!.. Король Георг Третий…
Словно пушечный выстрел ударил над плацем крик шалый и яростный. Толпа визжала, орала, качалась в давке.
– Готлиб! – нашёл я его взглядом. – Портфунт с серебром с тобой?
– Здесь!
– Давай!
И, выхватив у него тяжёлый портфунт, я вскочил на несработавший эшафот. Растянув шнур, схватил измазанную мясным жиром руку Бэнсона и насыпал в неё холм из шиллингов.
– Бросай! – сказал я ему.
– Куда? – не понял он.
– Они пришли посмотреть на смерть, а смерти нет. От чего они теперь орут? От радости или разочарованья? Не будем гадать, пусть орут только от радости. Бросай!
И Бэнсон, широко размахнувшись, облил толпу серебряным коротким дождём. В первый раз мало кто понял, но, когда я вновь наполнил ему пригоршню, все дружно, пытаясь поймать блескучего мотылька, вскинули руки вверх. Настоящее, полновесное серебро летело к воющей от восторга толпе, и я видел, что некоторые солдаты едва сдерживают себя, чтобы не наклониться и не поднять монеты, катящиеся к их ногам.
– Ещё по кружечке выпьем? – доверительно сказал я прокурору. – За твой триумф.
– А это триумф?
– А ты не слышишь?
Мы не прошли бы сквозь воющую толпу, если бы Бэнсон не воспользовался приёмом, отлично сработавшим у него в индийской таверне, где Стоун набирал моряков. Швыряя монеты влево и вправо, он заставлял людей бросаться туда, освобождая таким образом нам коридор (только в Мадрасе он оперировал не монетами, а бочонком с вином).
Дошли до карет. Я вытянул из руки прокурора лист с помилованием. Сказал:
– Не только немую из Эксетера. Но и ораторствующего из Плимута. Будь здоров.
Бэнсон и я сели к Симонии. Если даже предположить нечеловеческие отчаяние и ярость – Дюк в королевскую карету стрелять не прикажет.
Круто заворачивая лошадей, выехали, выехали, выехали из казарм!
Скачку врубили бешеную. Спустя неполные десять минут были во дворе дома Сиденгама. Все вышли из карет. Я шагнул к Бэнсону, крепко обнял.
– Всё. Теперь Алис будет рада!
– Как они?
– Да скоро Алис и Томик сами тебе всё расскажут.
– Он уже говорит?!
– Да, немного.
Через час собрались все.
– Никто не гнался, – сообщил Робин. – Так что твой горох не понадобился.
– Мой горох? – не понимая, переспросил Бэнсон.
И Робин, глядя ему прямо в глаза, протянул сундучок. Бэнсон прижал его к груди, раскрыл.
– Привет, – сказал он в квадратное деревянное чрево.
И, достав, показал мне синеватого железного паука с четырьмя острыми ножками-шипами.
– Как всё хорошо. Кузнец просил вернуть после использования, чтобы в подковы перековать.
– Теперь вернёшь.
– Слушай, Том, – сказал он, закрывая сундучок. – Я сокровища Люпуса отыскал. Теперь нужно как можно скорей привезти в «Девять звёзд» кого-то из Серых братьев.
Глава 7
Золотая река
Азарт удачи пьянил. Он требовал, не останавливаясь, мчать судьбу свою дальше: в монастырь «Девять звёзд», таинственный и ужасный. Но наши кареты и кони теперь слишком хорошо знакомы жителям города. Так что новый поход – только ночью, между волком и собакой.
Я спросил Ярослава – есть ли у него и его людей возможность задержаться в Англии ещё дней на десять, и он заверил, что пробудут здесь, сколько потребуется.
Стэнтока, который на время спасения Бэнсона оставался «держать» дом, я от этой обязанности освободил и отправил забрать у родственников его семью.
«Манера жить»
Джек, сосредоточенно оттопырив нижнюю губу, набрал в карман денег и отправился в город. Вместе с ним пошёл Ярослав. Это было понятно: приехать в Плимут и не повидать Плимута – по отношению к судьбе в известной степени расточительно.
Почти сразу после их ухода появился Робин и его люди.
Робин поискал глазами Джека. Я сообщил, где он. Тогда Робин подошёл ко мне и сказал:
– Успели вовремя. Мы были уже на стене, когда королевский егерь привёз письмо. Я не стал бежать к вам, чтобы сообщить обстановку, поскольку пробегать пришлось бы мимо бочонка с порохом, который уже приготовили к взрыву. Вот так и решили – начать без вашей команды, подчиняясь прихоти обстановки.
– Но как поднялись на стену? Пошоттер ведь наверняка караул выставил?
– Именно так. Но, если караул не поддерживается стрелками в засаде – он ничтожен. Как раз караул менялся, пришлось ждать, когда старая смена утопает. Потом действовали примитивно. Положили караульных, связали. Ввезли в цейхгауз. Наши двое переоделись и встали с мушкетами у ворот. Остальные положили интенданта с помощником, связали. Всё. Стена наша.
– Молодцы! – горячо-одобрительно сказал я и крепко пожал ему руку. – Я восхищаюсь вашей работой. К слову сказать, я с высшим уважением относился к вам и прежде, слушая рассказ Бэнсона о том, что происходило в войне невидимок. Но тогда я восхищался врагами.
– Да, – сказал Робин. – Теперь мы не враги. Но даже не друзья, а больше, чем друзья. Мы все дали слово совершенным образом подчиняться Джеку, а в нашей работе данное кому-нибудь слово – это непреодолимая сила. Ну а если Джек – ваш, как оказалось, порученец, то наши силы, опыт, и сами жизни наши – в полной власти бристольского барона Тома Шервуда.
Он поклонился, и я поклонился в ответ.
Тогда Робин подошёл к Бэнсону и поздравил его со счастливым спасением. Бэнсон с достоинством поблагодарил. Робин повёл его и Робертсона в мыльную комнату. Симония, в роскошном жемчужном платье, но уже без маски, принялась за законные свои женские хлопоты, а именно – готовить застолье. Четверо русских завладели топором и вёдрами, и через минуту во дворе зазвенела колодезная цепь и затявкал топор. Заплясал огонь над хорошо высохшими дровами. Появились перед Симонией вёдра с водой, и она стала отмывать стол. Готлиб отмыл от углей мощный железный котёл и установил его во дворе, подготовив для супа. Робин сказал своим людям развязать палача, как следует его напоить и, насыпав в карман денег, отвести к магистрату. Ну а я подошёл к стоящему в углу низкому, мягко-бугристому, с потёртой кожей креслу, с наивозможным уютом устроился в нём и большими глотками стал пить сладчайшее, терпкое счастье.
