Потом Саул покосился на Генри и, даже несмотря на темноту, понял, что тот еще жив, лежит, устремив на него пристальный и какой-то отстраненный взгляд – в точности так же смотрели на Саула звезды с неба. Этот взгляд словно доходил до Саула сквозь века, долетал через необъятные, не подлежащие измерению пространства. Обещающий блаженство и одновременно убийственный взгляд. Взгляд грязного наемного убийцы. Взгляд падшего ангела, изуродованного временем.
Саул не хотел, чтобы на него так смотрели, и отошел от Генри на небольшое расстояние, двинулся по пляжу поближе к воде. Чарли был где-то там, в открытом море, занимался ночной рыбалкой. Саулу хотелось, чтобы Чарли оказался рядом и в то же время чтобы он держался как можно дальше от всего, что здесь происходит.
Саул направился к гряде скал, где так любила бегать и играть Глория, к лужицам, оставшимся после прилива, и долго молча сидел там, стараясь прийти в себя.
Ему казалось, что далеко в море видны изогнутые спины левиафанов, видно, как они выпрыгивают из воды, а потом возвращаются на глубину. Повеяло резкой вонью нефти, и бензина, и каких-то еще химических веществ, накатывал прилив, теперь море подступало почти к его ногам. Он увидел, что весь пляж завален мусором, пластиковыми пакетами и бутылками, металлическими и деревянными обломками, бочками и трубами, успевшими обрасти водорослями и ракушками. Всплывали из воды и обломки кораблей. Прежде на этом берегу никогда не было мусора, но теперь все изменилось.
А над головой, в безлунном небе, с невероятной скоростью кружились звезды, пролетая со все нарастающим грохотом, визгом и криками, исчерчивали небо все быстрей и быстрей, пока тьма не начала распадаться и вместо нее не появились узкие полоски ослепительного света.
Робкой тенью рядом с ним возник Генри. Но Саул больше его не боялся.
– Я умер? – спросил он.
Генри промолчал.
А потом, через секунду-другую, Саул спросил:
– Ты ведь уже не Генри, верно?
И снова нет ответа.
– Кто ты?
Генри взглянул на Саула и снова отвернулся.
Чарли в лодке, в открытом море, на ночной рыбалке, далеко от берега, ото всего, что здесь творится. Саул физически чувствовал его, это ощущение рвалось наружу, словно живое существо. Билось все сильнее, и сильнее, и сильнее.
– Я когда-нибудь увижу Чарли?
Генри повернулся к Саулу спиной, двинулся по берегу, спотыкаясь, весь какой-то переломанный. Сделал несколько шагов, пошатнулся – внутри надломилось что-то еще – и рухнул на песок, прополз еще несколько футов и замер. Все постигнет откровение и возликует, открыв знание зловонного плода из руки грешника, ибо нет греха ни во тьме, ни в свете, которого семена мертвецов не смогли бы простить.
Что-то вздымалось в нем, точно волна. Что-то собиралось выйти из него. Он чувствовал себя слабым и неуязвимым одновременно. Значит, вот как оно происходит? Неужели Господь избрал именно такой путь, чтоб прийти к нему?
Он не хотел покидать этот мир и, однако, понимал сейчас, что покидает. Или, напротив, это мир покидает его.
Саул как-то умудрился залезть в свой пикап, чувствуя накатывающую дурноту, осознавая, что то, что произойдет, он контролировать не сможет, что контролировать такое вообще никому не под силу. Он не хотел, чтобы это случилось здесь, на берегу, рядом с маяком. Не хотел, чтоб это вообще случилось, но понимал, что выбор сейчас не за ним. В голове взрывались кометы, маячило видение ужасной двери и того, что из нее вышло. И он помчался вперед, по изрезанной колеями дорожке, его так и швыряло из стороны в сторону, а он стремился удрать от самого себя, зная, что это невозможно. Хотелось избавиться от самого себя или хотя бы той частички, которая им оставалась. По спящей деревне. По грязным проселкам. Чарли в море. Слава богу, не здесь. Сердце колотилось. Тени порождали новые тени, слова так и рвались изо рта, стремились вырваться целым потоком, кодом, расшифровать который ему было не под силу. Он чувствовал себя маяком, к которому приковано чье-то внимание. Никак не удавалось избавиться от ощущения некоего постороннего вмешательства, коммуникации, от чувства, что где-то на самом краю сознания происходит общение на доселе неизвестном ему уровне.
И вот наконец он остановился, не мог больше вести машину, и увидел, что добрался до самой отдаленной части Забытого берега – до соснового леса, где никто никогда не жил и не хотел жить. Остановился, вышел из пикапа, увидел темные очертания деревьев, услышал крик совы, какие-то ночные шорохи. Выскочила лисица, замерла, уставилась на него, ничуть его не боясь. А звезды над головой продолжали кружиться, чертя линии в небе.
Спотыкаясь, он брел в темноте, хватаясь за стволы низкорослых пальм и кустарник, продирался через заросли, временами нога проваливалась в черную воду, но он тут же выдергивал ее. В воздухе стоял едкий запах лисьей мочи, не оставляло ощущение, что какой-то зверь или звери не спускают с него глаз. Он старался сохранять равновесие. Старался сохранять хотя бы остатки разума. Но в голове у него открывалась новая вселенная, населенная образами, которых он не знал и не понимал. Да и не хотел понимать.
Цветущее растение, которое не может умереть.
Дождь из белых кроликов, замерших в прыжке.
Женщина наклоняется, хочет прикоснуться к морской звезде, плавающей в лужице.
Зеленая пыль от трупа, ее срывает и разносит ветер.
Генри стоит наверху, на маяке, весь дергается и извивается. Получает сигналы откуда-то издалека.
Мужчина в военной форме еле бредет по заброшенному берегу, все его товарищи мертвы.
А потом в голове словно что-то взрывается. И сверху струится свет, находит его, и сигналы передаются от одного маяка к другому. Этот безжалостный луч словно приковывает его к земле. Некая жизненно важная передача завершена.
Ощущение мокрых опавших листьев. Запах горящего костра. Откуда-то издалека доносится лай собаки. Вкус грязи. А над головой – тесное переплетение сосновых ветвей. Из головы поднимаются странные разрушенные города, и вместе с ними – крохотный осколок, обещающий спасение. И Бог сказал – это хорошо. И Бог сказал: «Не противься этому». Хотя больше всего на свете ему хотелось бороться. Держаться за Чарли, за Глорию, даже за своего отца. Вот и отец, он молится, и от него исходит внутреннее сияние, точно он находится в плену у неких высших сил, чей язык он не способен выразить в полной мере.
И вот наконец Саул понимает, что просто не может двигаться дальше, что ему конец, и он это знает, и падает на землю, и начинает рыдать. И чувствует, как его точно якорем приковывает к этой земле, какое-то странное, необычное и в то же время знакомое ощущение, словно прежде такое случалось с ним не одну сотню раз. Просто один крохотный предмет. Острый осколок. И в то же время он огромен, как целые миры, и понять его невозможно, даже когда он захватывает тебя изнутри. Его последние мысли прежде, чем они сменились мыслями, которые не принадлежали ему, не могли принадлежать: возможно, ничего постыдного в том нет, возможно, ему удастся выдержать, перенести это, побороть. Притвориться, что сдался, но не сдаваться. Он потянулся назад, к морю, не в силах произнести имя – у него осталось лишь три простых слова, таких неуместных сейчас, но больше уже ничего не было.
А позже он проснулся. Тем зимним утром холодный ветер так и норовил пробраться под воротник Саула Эванса, пока он шагал по тропинке к маяку. Накануне ночью разразился шторм, и ниже и слева от него серел океан, катил валы под тускло-голубым небом, а заросли тростника раскачивались и шелестели. На берег выбросило обломки дерева, бутылки, потускневшие белые буи и тушу мертвой рыбы-молот, опутанные водорослями, но никаких серьезных разрушений ни здесь, ни в деревне шторм не причинил.
У ног его стелились ветки ежевики, по обе стороны от тропы тянулись густые сероватые заросли чертополоха, который зацветет пурпурными цветами весной и летом. А справа под жалобные крики поганок и малых гоголей чернели пруды. Черные дрозды, примостившиеся на тонких низких ветках деревьев, в страхе взлетели при его приближении, а потом всей дружной крикливой компанией снова заняли насиженные места.
