После этого всякий приходивший с жалобой старался говорить, что он из разбойничьей семьи, а обвиняемый усердно доказывал, что это неправда. И каждый раз, как обе стороны начинали излагать свое дело, то – откладывая в сторону разговор о том, кто виноват, кто прав, – прежде всего бросались всячески выяснять, кто из них настоящий разбойник, и кто – не настоящий. При этом надоедали секретарю, чтобы он проверял записи.
В это время в помещениях канцелярии правителя было много лисиц, и его дочь сама попала в наваждение. Призвали знахаря. Тот явился, написал талисманы, схватил лиса, всунул в кувшин и хотел уже поставить кувшин на огонь, как лис громко крикнул из посудины:
– Я с разбойничьего двора!
Все, кто слышал, не скрыли своих улыбок.
ЛИСЕНОК ЛЮ ЛЯНЦАЙ
Мне передавали, со слов цзинаньского Хуай Лижэня, что господин Лю Лянцай[327] – потомок лисицы.
Дело было так. Его почтенный отец жил в Южных горах. Как-то раз его посетил в домике старик, назвавшийся Ху. Лю спросил, где он проживает.
– Да вот в этих самых горах… Живущих свободной жизнью людей – маловато. Только нам с вами вдвоем я можно, как говорит поэт, «часто коротать утро и вечер»[328]. Ввиду этого я и явился к вам познакомиться и отдать вам честь.
Лю начал вести с ним беседу. Старичок говорил бойко, остро. Лю это понравилось. Он велел подать вина и пришел в веселое расположение духа, как, впрочем, и старик, который ушел от Лю сильно под парами. Через несколько дней он появился вновь. Лю принял его еще радушнее.
– Послушайте, – сказал он, – раз вы удостаиваете меня такой дружбой, то ей, значит, суждено стать очень глубокою. А между тем я не знаю, в каком селе ваш дом… Как же справиться, например, о вашем здоровье и самочувствии?
– Не смею, знаете ли, от вас скрыть, – отвечал старичок, – по-настоящему я – старый лис из этих гор. С вами у меня давняя, предопределенная связь. Вот почему я и решился внести свою дружбу в ваш дом. Уверяю вас, – я не могу навлечь беду. И очень буду рад, если вы мне доверитесь: не будете чураться.
Лю и не стал относиться к нему недоверчиво. Наоборот: даже укрепил и углубил свое к нему дружеское чувство. Сосчитались годами. Вышло, что Ху стал старшим братом, и с этой поры они стали относиться друг к другу, как братья. Сообщали друг другу даже о самомалейшем, что у кого случалось хорошего или плохого. К этому времени у Лю не было наследника. Вдруг старик как-то говорит ему:
– Не печалься, я буду твоим продолжателем рода.
Лю от таких странных слов остолбенел.
– Да, да, – продолжал Ху, – счет моим годам уже кончился, и наступает срок перерождения наново… Вместо того чтобы уходить к чужим, не лучше ли будет родиться в семье близкого друга?
– Как так, – недоумевал Лю, – ведь долговечность бессмертно-блаженного идет на десятки тысяч лет. Почему же тебе вдруг на этих годах кончить?
Старик помотал головой.
– Ну, этого ты не понимаешь.
И ушел.
Действительно, ночью Лю увидел старика во сне.
– Я сегодня к тебе пришел, – сказал он, появляясь возле Лю.
Лю проснулся. Жена, оказывается, родила мальчика, именно – господина Лю.
Придя в возраст, он отличался быстротой, остроумной речью и необыкновенно напоминал Ху. С ранних лет у него уже установилась репутация талантливого юноши. В год жэньчэнь[329] он стал цзиньши[330].
Это был человек с рыцарским подьемом, принимающий к сердцу чужие страдания. Неудивительно, что у его ворот все время толклись гости: из Чу, Цинь, Янь, Чжао[331]. А у ворот был целый базар – продавали вино, торговали хлебом.
ГАДАЛКА НА МОНЕТАХ
Ся Шан родился в Хэцзяни. Его отец, Дунлин, был богатый самодур, расточительный до крайности. Бывало, ест «свертки»[332], а углы их бросает, так что весь пол вокруг него бывал усеян безобразной грудой обьедков. Человек был тучный, тяжелый, и его за все это прозвали «Теряющим углы воеводой».
В вечереющих его годах семья дошла до крайней бедности, так что он ежедневно недоедал. Плечи исхудали, и с них кожа свисала мешком. За этот вид ему дали новое прозвание – «Монаха, нищенствующего по деревням». Прозвание это намокало на мешок, висящий за плечами.
Перед кончиной он сказал Шану так:
– В своей жизни я грубо уничтожал небесные дары, навлек на себя с высот гнев неба, и вот умираю от холода и голода. Тебе же следует, ревнуя о своем счастье, усиленно работать над своим поведением. Этим ты покроешь грехи отца.
Шан с полным благоговением стал исполнять волю покойного отца. Это был искренний, совершенно простой человек, без всякой двойственности. Сам пахал и кое-как водил концы с концами. В деревне все его любили и почитали.
Один богатый старик, сжалившись над его бедностью, дал ему в долг денег, чтобы он поучился розничной торговле. Но Шан сразу же потерпел убыток, даже, как говорится, «на мать»[333]. Ему было стыдно, что убыток нечем выплатить, и он попросился к старику в наемники. Тот не соглашался.
Тогда Шан, встревожившись и потеряв покой, продал всю свою землю и дом, взял деньги и пошел к старику отдавать долг. Старик, узнав из расспросов, как было дело, почувствовал к нему еще больше расположения, пожалел его еще глубже и силком выкупил ему обратно прежнее хозяйство. При этом он дал ему еще более крупную сумму, чем в первый раз, понуждая стать торговцем. Шан все отказывался.
– Я, – сказал он, – даже эти десять с чем-то лан – и то не мог вам отдать. Зачем же мне теперь надевать на себя узел долга в будущей жизни и стать в ней ослом или лошадью?
Тогда старик позвал другого торговца вступить с Шаном в компанию. Через несколько месяцев Шан вернулся и только-только сумел остаться без убытка. Старик же и не думал получить от него барыши, а велел снова делать то же самое.
Через год у него была полна телега и от взятого в долг, и от нажитого. Но, очутившись на Цзяне[334], он попал в бурю, и корабль его чуть не перевернулся. Вещи же наполовину погибли и растерялись.
Вернувшись домой, оп подсчитал то, что у него осталось, и обнаружил, что, в общем, он может выплатить своему хозяину долг. Подумал и сказал товарищу:
– Если небо кого сделало бедным, то разве кто-нибудь может тому помочь? Я все время только обременяю вас…
Произвел расчеты, вручил товарищу деньги, а затем, в чем был, ретировался.
Старик стал снова настаивать на своем, но Шан решительно не шел на это и по-прежнему стал сам пахать.
– Живут же на свете люди, – вздыхал он про себя, – в хоть несколько лет, да попользуются жизнью в свое удовольствие. Как же это моя жизнь пала так низко?
В это время откуда-то у них появилась колдунья, которая гадала на монетах. Она узнавала судьбу человека в совершенной полноте и точности… Шан явился к ней весь в благоговейном внимании. Колдунья оказалась старой женщиной. Дом, который она снимала, блистал отменной чистотой. В середине помещения стоял трон духа, перед которым все время в душистом дыму курились свечи. Шан вошел и сделал старухе почтительный поклон. Она сейчас же потребовала денег. Шан вручил ей сто монет, она их положила в деревянный ящик и с ним в руках опустилась перед троном на колени, встряхивая его и шумя, наподобие того, как это делается, когда просят божество о жребии[335].
Окончив эти движения, она встала с колен и высыпала монеты в руку[336], а с руки на стол, расположив их в известном порядке. При этом у нее было принято, что знаки лицевой стороны будут считаться плохими, а оборот монеты – хорошим.
Она принялась отсчитывать монеты. До пятидесяти восьми – все были знаки, а после пошли исключительно гладкие.
– А сколько вам лет? – спросила старуха.
– Двадцать восемь, – ответил Шан. Старуха покачала головой.
– Ой, рано еще, – сказала она. – Нынешняя ваша жизнь идет не по вашей собственной судьбе, а по судьбе ваших предшественников. Только к пятидесяти восьми годам вы встретитесь со своей собственной судьбой, и только тогда наконец не будет подобных переплетений.
– А что значит, как вы говорите, «мои предшественники»?
– А вот что: если у предшественника были добрые заслуги и если его счастье не исчерпывается в его собственной жизни, то наслаждается благами идущий за ним. Наоборот: если предшественник обладал запасом недобрых дел и в его жизни несчастье не погашено, то терпит преемник.
Шан стал загибать пальцы.
– Еще тридцать лет, – сказал он. – Я уже буду совсем стариком, и жизнь уже подойдет к деревянной домовине[337].
– До пятидесяти восьми, – сказала старуха, – у вас будет еще пять лет возвращающейся благодати. Можно будет кое-что предпринять, – да, но только-только, чтобы избежать голода и холода. Когда же вам исполнится пятьдесят восемь лет, то к вам сами собой должны прийти большие деньги, и не надо будет их усиленно искать и просить о них. У вас, сударь, за всю жизнь не было никаких грехов, так что и вторая ваша жизнь будет наслаждаться счастьем бесконечно.
