Они продолжали драться, и рефери вынужден был их развести.
Барни долго брел в свой угол – юго-западный, счастливый; тот, в котором он отдыхал, разбив Бэта Бэталайно и Билли Петроле.
Над стадионом повисла тишина, как будто кто-то умер.
– Кто из них выиграл? – спросил Элиот почти шепотом.
– Провалиться мне, если знаю, – ответил я.
– Думаю, Барни.
– Не знаю. Может, будет жеребьевка?
– В этом случае титул останется за Канцонери.
– Да уж.
– Нейт, он должен победить.
– Кто?
– Барни. Вот увидишь, он выиграл по очкам. Мы ждали, ждали боксеры. Казалось, прошла целая вечность.
Наконец диктор на ринге подошел к микрофону, но вместо того, чтобы объявить победителя, стал извиняться за задержку – это ведь прежде всего был матч чемпионата...
Остальное я уже не слышал, потому что мы освистали этого сукина сына.
Наконец он вернулся и сделал то, за что ему платят.
Он сказал:
– Новым чемпионом в легком весе...
И это было все, что мы услышали, потому что это означало, что выиграл Барни, и стадион, ликуя, совершенно спятил. Со стороны ринга засверкали вспышки фотографов, и Барни ухмылялся им сверху вниз, а лицо его заливали слезы и пот. Никогда я не видел его таким счастливым. Или таким усталым. Он отдал все, полностью выложился, и я им гордился.
А кроме того – выиграл в этой сделке двадцать баксов.
* * *
Пока своим путем шло завершение боя из шести раундов между парой средневесов, Элиот решил уйти, потому что ему нужно было завтра работать, а было уже поздно, так что в раздевалку Барни я спустился один.
Барни сидел на тренировочном столе, переваривая вопросы репортеров: да, он даст Канцонери ответный матч; нет, он не знает, кто будет следующим. Тренер трудился над его разбитой бровью, а Барни, взъерошенный, пораженный своей победой, едва-едва ворочал языком, сверкая своей стеснительной усмешкой, которой одной уже было достаточно, чтобы завоевать симпатии парней из прессы.
Два менеджера, Уинч и Пайэн – пара крепышей с невозмутимыми лицами – очистили комнату от репортеров; Уинч вышел с ними. Лысый Арт Уинч был итальянцем, похожим на еврея, а темноволосый Пайэн – евреем, которого все считали итальянцем. Они оба были такие деловые, что хотелось швырнуть в них пирогом, – особенно в Пая («Пай» – пирог).
Однако сегодня вечером Пай был в приподнятом настроении. Держа кружку, с которой и Бастор Киттон выглядел бы Санта-Клаусом, он одобрительно хлопнул Барни по спине и сказал:
– Хорошо сделано, парниша, очень хорошо.
Около полудюжины старых корешей Барни с Вест-Сайда болтались в раздевалке. Была запланирована большая вечеринка в «Моррисоне», о которой я узнал и тоже на нее собирался. Барни обещал заскочить ненадолго.
– Заскочить? – бубнил парень лет двадцати восьми с прыщами тринадцатилетнего юнца. – Даже не хочешь отпраздновать свою победу?
И вдруг лицо Барни засветилось: открылась дверь в ней стоял Уинч, сопровождающий полную пожилую женщину в синем платье с чудесной улыбкой. Из-за очков в металлической оправе глядели глаза Барни.
– Ма! – вскричал Барни.
Он подбежал к ней и крепко обнял, оба прослезились. Потом он отодвинулся на расстояние руки и взглянул на нее:
– Ведь сейчас Шаббат, ма! Как же ты здесь очутилась?
Она сказала торжественно:
– Верно, Берил, Шаббат. – Берил – настоящее имя Барни. Еврейская мама пожала плечами: – Я шла пешком. Что же еще мне оставалось?
– Пять миль?
– Я должна была прийти. Видишь ли, я знала, что если приду посмотреть на твой матч, ты выиграешь.
– Но, ма, ты же ненавидишь бокс.
– Ненавижу, особенно, сидя дома в ожидании. Кроме того, я подумала, что если Бог тебя накажет, я смогу принять наказание на себя.
– Ма, ну ты скажешь! Нейт, подойди-ка сюда!
Я подошел:
– Здравствуйте, миссис Росс. Почему бы вам не разрешить мне довезти вас домой? Вы можете ради Шаббата сделать исключение и проехаться. Больные и слабые люди так и делают.
– А, вы тот сообразительный Шаббат-гой? Разве я выгляжу слабой?
Барни заметил:
– Нейт прав, ма. У тебя будет обморок или еще что, и ты заболеешь. Давай я тебя отвезу.
– Нет.
– Ладно, – смирился Барни. – Пойду с тобой домой пешком.
Кореши Барни с Вест-Сайда, услышав это, запротестовали: а как же вечеринка?
– Приду туда позже, – сказал им Барни. – Сначала доставлю домой мою девушку.
И он это сделал: все пять миль нес свою мамочку на руках.
Или только сказал, что нес, – я ведь его не сопровождал. Я еще не спятил, да и не настолько был евреем.
* * *
Я поднялся вверх по лестнице, бой закончился, и народ бродил вдоль трибун, направляясь в вестибюль. Все были взбудоражены, все еще переживая бой Росса с Канцонери; некоторые оспаривали решение судей, большинство говорили, что это такой бой, о котором они будут рассказывать внукам; а я, когда сошел с трибуны в вестибюль из серого цемента, увидел его.
Дилера Куни.
Он был одет, как мальчик из колледжа: свитер, брюки – это был его имидж, игра, в которой он превращался в двадцатилетнего, а ведь ему уже стукнуло почти в два раза больше. Веснушчатое, обаятельное лицо, – он совсем не был похож на «щипача».
И все же он им был!
Я стал продираться к нему сквозь толпу, быстро, насколько мог, не привлекая внимания, и чтобы не получить тычка. Дипер шел следом за каким-то парнем, внимательно его оглядывая, чтобы обобрать, и у меня пока было время.
Потом, когда между нами было футов десять, я занервничал и столкнулся с человеком, который, толкнув в свою очередь меня, сказал:
– Эй! Осторожней, пузырь!
Дипер оглянулся и увидел меня.
И главное – узнал.
Для него, по всей видимости, я все еще оставался просто полицейским из отдела борьбы с карманниками. И он понял, что я продираюсь к нему не просто так, раз спешу, а даже вызвал общую сумятицу (черт ее побери!). И Куни сам начал побыстрее протискиваться через толпу и выскочил через двери в звездную ночь.
Я следом за ним, а он уже миновал людской хвост, так как болельщики задержались перед стадионом, обсуждая великий матч, и мешали проходу, и мы должны были как следует отойти от стадиона в жилой квартал вокруг него, прежде чем Куни мог бы попытаться убежать, а я за ним погнаться.
А хорошо бегать для карманника – первейшая необходимость.
Так что он был уже в полквартале от меня, этот Куни, который держал себя по образу и подобию мальчишки из колледжа и был легким, маленьким, выносливым.
Но он мне ужасно был нужен.
Я мчался за ним, чувствуя себя звездой беговой дорожки. Наконец не выдержал и закричал:
– Куни! Я уже не полицейский!
Он все бежал. А я за ним.
– Куни! – вопил я. – Я просто хочу поговорить, черт тебя побери. – Это последнее я просто пробормотал сам себе. Заболел бок. Так быстро я еще никогда не бегал.
Квартал состоял в основном из двухэтажных домов, расположенных рядами, и была уже почти полночь, так что на дорожке мы были одни; на пути никого, ничего, и я стал сокращать расстояние; и вот он уже прямо передо мной, я поднажал и крепко его ухватил.
Нас занесло, ободрало об тротуар, и мы приземлились в кювете.
У него не было оружия: карманники редко его носят, так как оно мешает им свободно двигаться, да и вес дает лишний. Я был крупнее этого сорокалетнего мальчика из колледжа, так что навалился на него, как насильник, и схватил за грудки. Пара зеленых глаз воззрилась на меня с веснушчатого лица точь-в-точь как цветной малыш из фильма «Наш план».
– Какого хрена тебе надо. Геллер? – выговорил он, задыхаясь. Запыхался и я. Надеюсь, дышал я все-таки получше, чем он. – Ты же больше не коп проклятый.
– Так ты это знаешь?
– Грамотный, читать умею.
– Тогда почему убегал?
Он подумал секунду:
– Сила привычки. Дай мне встать.
– Нет, не дам.
– Я не убегу. Выдохся, Геллер. Дай встать.
С опаской я помог ему встать, продолжая держать за грудки одной рукой.
– Я просто хочу задать тебе несколько вопросов, – объяснил я.
– А говоришь все еще, как коп.
– Я частный.
Это подогрело его память.
– Ага. Точно. Я вспомнил... Читал, что ты теперь частный сыщик...
– Верно. И к полиции это не имеет отношения.
Мы находились на боковой улочке: на нее свернула машина, возможно, кто-то ехал со стадиона. Я отпустил его свитер, чтобы не привлекать внимания водителя.
Куни прикидывал, как бы сбежать.
– Между прочим, – заметил я, – это будет стоить двадцать баксов.
Его позиция изменилась: побег с повестки был снят.
– Смеешься? Что я такого знаю, что стоит для тебя, Геллер, двух десяток?
– Кое-что о пропавшем человеке...
– Ну да?
– Малыш по имени Джимми Бим. Его разыскивают отец и сестра.
Он почесал подбородок:
– Думаю, я знаю Джимми Бима.
– Давай рассказывай.
– Ты давай. Минуту назад толковал о двадцати баксах.
