И снова ночь. Высокий прилив. Остров оплетает нас темной петлей своих рук. Я иду вдоль пустынной набережной, прохожу по последнему переходному мостику, далее следую по понтонному мосту до голубого сейнера под названием «Веселая Джун». Я чувствую столь любимый запах дизельного топлива и влажного непромокаемого плаща, запах кофе и варенья. Я не голодна. Я тотчас же ложусь на свою кровать возле деревянной стенки из грубого дерева носовой части корабля. Темно. Я поднимаю голову. Огни порта танцуют и создают тени. Я вижу очень темное обширное небо через круглые окна надстройки. Я слышу, как резонируют шаги по понтонному мостику, резкие голоса, мягкое пыхтение поднимающейся приливной воды у корпуса корабля. Настало время, когда корабль «Арни» покидает рейд, мотор набирает обороты, затем снижает их, тогда я слышу, как буксирное судно пересекло узкий проход порта. Я лежу неподвижно с открытыми глазами, я вздыхаю. Появился паром, зовущий в ночи… В тот вечер, когда он уехал, великий мореплаватель, паром заплакал таким голосом — зовущий в тумане, далекий звук рога, печальный, очень печальный.
«Приезжай, Лили, приезжай».
Поеду ли я однажды?
Остров снова закрылся на мне. В прошлом месяце я еще ловила рыбу. Кто-то крикнул, и я скользнула в трюм для рыбы. Я поморщилась и проснулась. Мы вернулись восемь дней назад. Мой рыбный сезон на «Мятежном» закончился.
Я прошла двадцать метров по доку. Старый сейнер из синюшной турецкой древесины стоял спокойно с того момента, как мы покинули его, бывший корабль Гордона, на который однажды он привел меня, когда я потеряла обещанное место на корабле.
— Лили вне закона, судовладелец не хотел рисковать, связываться с иммиграционной службой.
Я нахожу ключ, спрятанный под выступающим краем трапа. Дверь, еще разбухшая, сопротивляется и скрипит. Я спускаюсь на три узкие ступеньки — и вот я в темной пещере. Здесь по-прежнему пахнет дизельным топливом. Я открываю стенной шкаф: остатки кофе, коробка фруктов в сиропе, три консервные банки супа. Бисквиты. Я бросаю свой спальный мешок в носовой части корабля на одну из двух узких кроватей, которые еще больше сужаются в мокрых боках до форштевня. Балансируя на краю кушетки, я раскладываю складное кресло и забираюсь в него. Сидя лицом к защитной перегородке, я болтаю ногами в воздухе. Передо мной находится гора, внушительная и очень зеленая, намного ниже мачты, корабли, красное буксирное судно, которое выходит каждую ночь — и тогда слышен его мотор, — приходящее к вам в ваших мечтах, доки, переходные мосты, ведущие к барам города. Везде чайки. Вверху орлы. Между ними вороны.
Улица белая от солнца — отлив. С другой стороны дороги насыпь из земли и камней, лишенная растительности. В конце улицы, прислонившись к маленькому квадратному строению общественных туалетов и бюро такси, трое мужчин сидят на зеленом откосе дороги. Парни из сквера. Они ждут. Дни, недели, сезоны — до часа, когда шельтер откроет свои двери, — каждый вечер в восемь часов, и тогда будет суп, кофе, пирожное, теплый душ и спальное помещение. Издали я узнаю Стефана, седеющего коренастого мужчину небольшого роста, — он сказал мне однажды, что он искатель, великий физик, он ждет книгу, «книгу», ту самую, которую его дочь должна ему прислать, но почему-то не присылает… Но что же делает его дочь, она забыла своего отца? С ним высокий мрачный индеец и блондин с опустошенным лицом. К ним присоединяется толстяк Мэрфи. Все они — как черные точки на зеленом склоне. Позирующие орлы.
Парни из шельтера… Они ждут в сквере, а также на береговых склонах порта. Они немного скучают. Уже давно они отказались от рыбной ловли. Иногда они идут от одного корабля к другому, чтобы наживлять на линь, это дает им три су на выпивку или крэк. Тогда они пьют, чтобы провести время. Они просят взаймы у того, кто возвращается с моря, и если он хорошо порыбачил, то дает не считая. У парней из сквера и рыбаков одинаковые лица, у первых — чуть более покрасневшие, изнуренные, среди них чуть больше индейцев и женщин. Женщины выглядят уставшими, часто они засыпают, уткнувшись лбом в плечо тому, кто еще не свалился, не свернулся под скамейкой или на земле внизу насыпи во время отлива. Алкоголь и крэк. Великий моряк был другом для всех. Все его знали и уважали.
Великий мореплаватель отводил меня в мотель. Он укладывал меня в кровать. Ложился на меня и говорил: «Расскажи мне историю».
— О бог мой, — шептал он. Тень хрупкой и недоверчивой улыбки пробегала по его лицу с большими ожогами. — Расскажи мне историю. Ты — женщина, с которой я хочу жить всегда, хочу целовать тебя, любить тебя, быть с тобой, только с тобой. Я хочу от тебя ребенка. Расскажи мне историю. — Он был большой и тяжелый, лежа на мне, медленный и горячий во мне.
— Да, — шептала я, — да. — Историй, которые я бы могла ему рассказать, я не знала. Расскажи мне историю — да, говорила я. Его глаза, как драгоценные камни, смотрели на меня, его глаза — как кинжал, излучали очень дикую любовь его глаза дикого рыжего хищника, который больше не сдерживает меня, пока я не утону.
— Мне хочется, чтобы это не убило меня, — говорила я. И тогда он убивал меня, долго, своими крепкими бедрами, каменными ягодицами, рогатиной, которую он вонзал в меня, наполнял острой болью любви мой бледный и гладкий живот, мои узкие бедра, которые, казалось, как два крыла, прижатые к земле, прибиты к белым простыням, покрытым пятнами от мороженого. Глаза хищника больше не отпускали меня, рассчитанные удары гарпуна, эта медлительность, этот огонь. Его рот, впившийся в мою шею, поцелуй хищника, заставлявший меня дрожать, вся моя жизнь проносилась предо мной в длинном содрогании, которое поднималось к горлу, открытому рту, чтобы лучше дышать, во все зубы; он — лев, я — добыча, он — рыбак, я — рыба с белым животом.
Вернулась ночь. С отливом ушла вода. Какая-то птица кричит на пирсе. Я жду, когда протрубит рог парома. Он носит название «Тустумена».
Великий моряк, я познакомилась с ним в море. Он кричал серым волнам, черным волнам темной ночью. «Последний палтус!.. Якорь брошен!» — орал он в грохоте мотора, когда белеющий кильватер поглощал темный якорь, после того как поднят последний конец крючковой снасти, под крики чаек, которые отслеживали струю за кормой, кружа в небе. Корабль из черной стали набирает скорость. Великий моряк кричит. От мощного и ужасного голоса его грудь широко раздувается, он испускает последнее рычание. Он кричал, он был один, стоя лицом к морю, стоя перед обширным океаном, на его лбу разметались грязные кудри, затвердевшие из-за соли, покрасневшая вздувшаяся кожа, обгорелые черты лица, желтый взгляд, горящий хищными огоньками… В эти минуты он меня пугал, он всегда пугал меня, держа в своей тени, готовый уничтожить, позволить исчезнуть при малейшем отступлении с его стороны. Я следовала каждому его жесту, шатаясь, тащила тяжелые ведра с крючковой снастью, крепила к каждой мешок с щебенкой, связывая их вместе шкотовым узлом, который он всегда проверял молча, никогда не улыбаясь.
Я мечтала, чтобы все повторилось. Чтобы снова было холодно, вода в сапогах, ночная рыбалка, море темное и неистовое, как черная лава, мое лицо, испачканное кровью, гладкое и бледное брюхо рыб, рассеченное сверху донизу, «Мятежный», который выглядел чернее ночи, ревущий, погружающийся в ледяной бархат, требуха, устилающая палубу. Шли часы, время не хотело больше ни о чем говорить. Великий моряк кричал, по-прежнему стоя в одиночестве лицом к океану. А что касается меня, то я решила, что так будет всегда: идти вперед, в черноту и бархат ночи, позади нас кильватер с бледными кричащими птицами, никогда больше не возвращаться, никогда больше не видеть землю, и так до изнеможения — остаться с человеком, который кричит, чтобы видеть, как он безупречно делает свое дело, и следовать за ним в сумасшедшем движении, но касаться его — нет, никогда, не касаться его, я даже не задумывалась над этим. Возможно, однажды, когда закончится сезон лова рыбы и все покинут корабль. Но я забыла об этом.
