– Он отказался от всяких почестей, – докладывали. – Живет монахом проще некуда.
Неужто честолюбивый и гордый лондонец и впрямь исполнился набожности? С чего он вдруг устроил Генриху страшный скандал по поводу прав Церкви и покинул страну?
– Я могу объяснить, – заявил отец Пентекоста. – Это похоже на Бекетов. Он подыскал себе новую роль. Рисуется, как обычно.
Какой бы ни была причина, распря затянулась на несколько лет. Недавние друзья стали заклятыми врагами. Именно поэтому сына короля Генриха короновал архиепископ не Кентерберийский, как было по праву, а Йоркский. Как все, что делал Генрих, сей замысел был тщательно – и ныне коварно – продуман. То оказалось последнее оскорбление.
– Бедняга Бекет, – с удовлетворением заметил накануне Силверсливз. – Вот это удар! Любопытно, как он поступит теперь.
Пентекост Силверсливз, наверное, продолжил бы обдумывать этот интересный вопрос, когда бы у входа вдруг не случилась свалка.
Коренастый мастер-ремесленник с коротко остриженной каштановой бородой и белой прядкой в шевелюре вторгся в толпу придворных у двери и буквально влетел в помещение. Он был одет в ярко-зеленую котту и зеленые шоссы. Лицо, такое же красное, как мягкие кожаные башмаки, настолько пылало яростью, что он смахивал на бойцового петуха. За ним маячили два детины – бейлифы.
Семерка ошарашенных писцов, не выпуская перьев, обернулась взглянуть, что происходит. Придворные мялись, не зная, как быть. Мрачное общество, собравшееся за казначейским столом, дивилось этому непотребному вторжению и молча глазело. Но ремесленнику не было до них дела. Он знай вопил:
– Вот он! Тот самый! Держите его!
Рассвирепевший малый указывал на Пентекоста.
Воцарилось потрясенное безмолвие.
– В чем он обвиняется? – раздался грозный глас юстициара, личного представителя самого короля.
И прозвучал ужасный ответ, отозвавшийся в каждом углу достославного помещения:
– В убийстве!
Крупный широколицый мужчина удовлетворенно огляделся. Остальные, собравшиеся в его скромной обители, почтительно склонились, и старший советник Сампсон Булл отозвался улыбкой. Лучший день в его жизни!
Все было красно в олдермене Сампсоне Булле. Красный длинный плащ, красный нос, котта тоже красная, с золочеными манжетами и расписным кожаным поясом. Лицо с двухдневной щетиной на мощной челюсти горело румянцем. Разве что глаза голубые. Кряжистый корпус с чуть выдвинутой вперед и пригнутой головой соответствовали родовой фамилии.
Имя это сложилось постепенно. После завоевания семья вознамерилась жить на нормандский лад, обогатив отцовское имя приставкой «Фиц». Но в этой системе имелся один недостаток. Сын Леофрика становился Эдвардом Фиц-Леофриком, внук – Ричардом Фиц-Эдвардом, а сын Ричарда, в свою очередь, Саймоном Фиц-Ричардом. При сосуществовании трех или четырех поколений возникала великая путаница. Однако поскольку семья неизменно проживала под знаком Быка, ее часто именовали проще – семейством Булл.
Сампсон Булл был важной птицей. После кончины отца двумя годами раньше он стал главой семьи. Богатый купец, оптовый торговец тканями, он в тридцать лет уже был избран олдерменом в своем уорде – городском округе.
Правительство Лондона, теперь обретавшее устойчивую структуру, состояло из трех уровней. Низшим считался приход, зачастую очень маленький, но в нем могло быть несколько важных граждан. Бо́льшую значимость представляли уорды, числом около двадцати. Каждый уорд располагал собственным советом – уордмоутом, куда входили его виднейшие жители, из которых формировался также городской совет. Но на вершине пребывали олдермены, по одному на уорд. Иногда они владели целым уордом и нередко сохраняли должность пожизненно. Они комплектовали милицию и, подобно множеству феодальных баронов, образовывали всемогущий внутренний городской совет. Сампсон Булл входил в эту группу.
Лондон, которым они правили, сильно разросся. Вдоль дорог, покидавших столицу, выросли многочисленные дома, тогда как на западной стороне за воротами Ньюгейт, где ручей Флит превращался в Холборн, новую границу города обозначили камни, известные как городская застава. Но если на нынешних лондонских улицах и его торговых путях заправляли делами благородные купцы вроде Сампсона Булла, то мрачные стражи времен Нормандского завоевания никуда не исчезли. На западе несли караул укрепления близ ворот Ладгейт, на востоке высился могучий Тауэр. Лондонские замки принадлежали королю и его вельможам, которые требовали лишь одного: повиновения.
Но олдермен Булл, покончивший с делами уордмоута и отпустивший его членов мановением руки, не думал о короле. На уме у него было дело получше. Через несколько минут, взбираясь по пологому склону Корнхилла, он позволил себе погрузиться в приятные размышления.
Боктон. Булл собирался заполучить его назад.
Минуло столетие с тех пор, как сакс Леофрик лишился родового кентского поместья в пользу некоего Сен-Мало, соратника Завоевателя, и Буллы считали, что потеряли его навеки. Но двадцать лет назад молодой Жан де Сен-Мало заложил поместье и отправился во Второй крестовый поход. Тот обернулся катастрофой; рыцарь воротился разоренным и после нескольких лет борьбы сдался. Боктон только что перешел к его кредитору. Вчера этот господин встретился с олдерменом, чтобы ознакомить его с положением.
Кредитор оказался милым человеком, невысоким и утонченным. Он носил черный шелковый плащ и ермолку. Звали его Абрахам.
– Едва до меня дошло, что это было ваше имущество, я сразу пришел, – объяснил Абрахам. – Как вам известно, мне его всяко не удержать.
И Булл отозвался с улыбкой:
– Хвала Создателю за это.
В Лондоне развелось много ростовщиков. Все требовало денег: расширявшаяся торговля, изобилие разнообразных операций в возраставшей европейской империи Плантагенетов, расходы на заморские Крестовые походы. Норманнские, итальянские и французские ростовщики предоставляли огромные суммы; так поступало большинство христиан – крестоносцев ордена тамплиеров; и тем же занималась лондонская еврейская община. Их методы не сильно разнились – за одним исключением. Многие ростовщики обладали поместьями, а тамплиеры даже стали знатоками землеустройства, а евреям по-прежнему запрещали обзаводиться землями. Поэтому когда еврейский делец выкупал поместье, он всегда продавал его.
Абрахам назвал цену. Булл ответил, что заплатит, как только вернется его судно.
– И Боктон вновь будет наш! – объявил он жене и детям.
Выдающееся достижение, предел мечтаний!
Сомневался ли Булл в успешности плавания? Ни секунды. Доверял ли Абрахаму, чтобы немного выждать? Безусловно. Не имелось ли повода переживать за сделку? Что ж, не без того. Была одна нестыковка, которую он не мог целиком и полностью выбросить из головы.
Он ничего не сказал матери. Но это затруднение предстояло разрешить.
Его подъем по склону Корнхилла имел цель, и вот, достигнув вершины, он глянул вниз на второй источник своего отличного утреннего настроения.
Это был небольшой парусник. Во времена, когда большинство грузов переправлялось за море иностранными купцами, Булл сделался в прошлом месяце одним из немногих лондонцев, кто обладал собственным судном. Хотя обтекаемые, многовесельные норманнские ладьи еще встречались, ныне в Лондоне чаще использовались крепкие суденышки южноевропейского типа, как у него. Широкое, с глубокой осадкой, влекомое обычно единственным парусом, оно было неуклюжим и медленным. Руль находился в кормовой части, чтобы править судном на манер, скорее, лодочника, орудующего единственным веслом. Но когг, как его называли, мог также плавать с небольшой командой в любую погоду и отличался огромной вместимостью.
В трюме же этого судна находилась треть состояния Булла в виде тюков шерсти для Фландрии. Когда оно вернется груженное шелком, специями и предметами роскоши, прибыль обогатит его достаточно, чтобы осуществить самое важное преобразование родового статуса и достатка со времен завоевания.
И резво же оно миновало Тауэр! Булл взошел на Корнхилл, чтобы охватить взором всю панораму грандиозного, сверкающего русла Темзы, устремленной к эстуарию. Когг вошел в протяженный Лондонский Пул[23] и приблизился к великому повороту реки.
Тут произошло нечто странное. Когг неожиданно дал крен. Секундой позже его нос развернулся к южному берегу, судно швырнуло в сторону, бешено завертело, но затем его будто поймала и удержала чья-то незримая рука.
Олдермен Булл, мгновенно понявший, в чем дело, издал вопль ярости, который было слышно, наверное, у церкви Всех Святых и даже ниже, на реке.
– Переметы! – взревел он. – Будь проклят король! – И помчался с холма.
Крамола, однако в Лондоне едва ли сыскался бы олдермен, с ней не согласный. Древние рыболовецкие права города давно перешли к высоким начальникам, и правом на рыбную ловлю на много миль по течению сейчас обладал не кто иной, как королевский слуга – констебль Тауэра. Поскольку Темза кишела рыбой, права эти были ценными и, следовательно, цинично использовались к выгоде констебля. В итоге широкие воды реки изобиловали сетями, запрудами, бонами и всевозможными ловушками. Не проходило и месяца, чтобы в них не угодило какое-нибудь судно. Эти заграждения именовались переметами. И хотя знатные купцы не прекращали жаловаться – даже самому королю – на ущерб, причинявшийся морским перевозкам, в ответ звучали лишь расплывчатые посулы, а чертовы переметы оставались на месте.
