Приближался Новый год, и Кэти заметила мою тревогу.
– Может быть, надо куда-то позвонить и сообщить об исчезновении Мэтта?
– Не знаю, – я колебался, – может, с ним все в порядке, а может, и наоборот. Просто ума не приложу, что делать.
– А где ты его еще не искал?
Я прислонился к буфетной кухонной стойке и посмотрел в окно, выходившее во двор, на статую Рекса, а потом – на пастбище.
– Есть такое место, куда Мэтту захотелось бы пойти, убежище, где он мог бы почувствовать себя спокойно, обрести гармонию?
– Не знаю, Кэти. Бывало, я искал его повсюду, а он в это время мог уже ехать в поезде за пятьсот миль отсюда.
Кэти ласково погладила, а потом потерла мне шею, чтобы я немного успокоился:
– Но куда бы сейчас могла пойти искать его мисс Элла?
Надо сказать, кстати, что с каждым днем прикосновения Кэти возбуждали меня все сильнее. Я снова посмотрел в окно, все еще ощущая прикосновение ее пальцев на затылке. Да, мать Тереза была права: я бы с радостью променял хлеб на любовь.
И меня осенило! Не знаю, почему я не подумал об этом раньше, не вспомнил: ведь все так понятно!
– Оставайся здесь, а я скоро вернусь, – попросил я Кэти.
– Ты куда?
– Туда, где сейчас Мэтт.
* * *
Я отшвырнул носком ботинка обломок кирпича у двери, раздвинул виноградные лозы, дверь сама немного отворилась, и я протиснулся в щель. В нос ударил хлористый запах побелки, свежей краски, и наружу вытек ручей известковой жидкости. Я вошел в это древнее святилище и не узнал его: скамьи были отчищены песком, стены зашпаклеваны, вымыты и выбелены, так что стали просто белоснежными, потолочные стропила заменены на новые, сосновые, шириной примерно в шесть дюймов. А вместо старой крыши проблескивала новая, алюминиевая. Но она была сделана так аккуратно, что голубиные гнезда совсем не пострадали от новшества – доказательством тому служили несколько жирных голубков: некоторые сидели, пребывая в тепле и сухости, а другие летали туда-сюда, пользуясь недавно проконопаченными и распахнутыми окошками, в которые мог теперь проникать свежий воздух. Полы тоже были как следует оттерты песком и теперь блистали чистотой, покрытые несколькими слоями полиуретана. Полусгнившая, промокшая насквозь, когда-то пурпурная бархатная обивка скамей была пропитана дегтярной жидкостью, и молитвенник, полусъеденный тараканами, тоже. Часть металлического алтарного ограждения была обновлена и почищена песком, равно как сам алтарь, прежде напоминавший деревянную колоду для рубки мяса. И распятие тоже стало как новое: фигура Христа была выпрямлена; голова, колени и руки очищены от грязи и покрыты льняным маслом.
В каждом мазке, в каждой перемене чувствовался почерк Мэтта. Более того: это была вершина его свершений, его мастерства, его шедевр.
Сам Мэтт лежал на полу, около алтарной ограды, свернувшись в спальном мешке, но лицом к алтарю, и непонятно было, жив он или уже умер. Сверху спальный мешок был покрыт известковой пылью, шпаклевкой и пятнами краски. Я подошел поближе и увидел, что он моргает и что зрачки у него величиной чуть ли не с десятицентовик, а глазницы запали, и лицо конвульсивно искажено и дрожит, руки при этом крепко сжимают голени.
Я достал из кармана пиджака пластмассовый футляр, распечатал его, достал шприц и выпустил воздух, а потом наполнил торазином и поднес его к холодной руке Мэтта.
– Так? – наконец-то он меня узнал.
– Да, дружище!
– Я не хотел, чтобы он бил ее, хотел помешать. Честное слово! Я хотел помешать!
– Мэтт, ты ни в чем не виноват. И никогда не был виноват.
– Но почему я не могу поверить тебе, поверить всем сердцем?
– Потому что твое сердце, как и мое… разбито.
Мэтт что-то беззвучно пробормотал, повернулся, выпрямился и, наконец, произнес:
– Любовь – это выбор. Это – решимость. Ведь она нам твердила всю жизнь, что «любовь – это как река: она втекает в тебя, течет в тебе и вытекает, как река. Если ты попытаешься остановить ее течение, она обойдет тебя и найдет себе другое сердце и пробьется на свет через него». Но к Рексу это не относится. Он выстроил вокруг своего сердца бастион, который не смогло бы разрушить никакое орудие. И поэтому сейчас от него, по сути, не осталось ничего, кроме грязи и костей, и потребовался бы святой Илия, чтобы возродить все это к жизни.
Мэтт с трудом сглотнул, словно проглотил нечто горькое, но продолжил:
– Да, она оказалась права: наша потребность любить нашла выход и обвилась вокруг нее. Ее любили десять человек, а Рекса не любит никто. Он – Мертвое море, а она – Ниагарский водопад.
Вечерний мрак проник в церковь, низкие тучи заслонили небо, не давая пробиться лунному свету, и по новой крыше, сооруженной Мэттом, заколотил мелкий дождь, ласковый, как давным-давно забытая колыбельная. Начавшийся тихо и мягко, дождь вдруг усилился, как мощная симфония. Мэтт задремал, дыхание его стало глубоким, а я посмотрел на шприц: нужно было вколоть торазин! Я зажмурился и прошептал: «Но где же человек может найти исцеление, когда вокруг столько руин? Как он сможет найти любовь на месте развалин, поросших сорняками, развалин собственной души?»
«Вот именно здесь, дитя, именно здесь».
Я ввел иголку в плечо Мэтта, швырнул шприц на пол и наблюдал, как он катится по полу церкви и, наконец, закатился под церковную скамью. Свернув конец спального мешка наподобие подушки, я подсунул его Мэтту под голову и взглянул на алтарную ограду: параллельные линии, когда-то прочерченные здесь мисс Эллой, бросились мне в глаза. Я пересел и прислонился к ним спиной.
«Что тебя беспокоит, Так?»
– Мне уже тридцать три года!
«Дитя, лучше кричи во гневе, но не оставайся равнодушным».
А над моей головой, вспархивая, летали воркующие голуби. Я глубоко вздохнул, надеясь почувствовать запах кукурузных початков, и попытался вспомнить нужные слова:
– Мисс Элла, я не знаю, с чего начать. Все в моей жизни перевернулось, и уже давно. Иногда мне трудно смотреть на Джейса – ведь и я был когда-то таким, как он: таким же любознательным, доверчивым, полным удивления перед окружающим меня миром, таким же честным, чистым, всегда готовым прощать, смеяться и любить; даже своего отца.
«Что же с тобой случилось?»
– Случился Рекс.
«Так, может, наступило время начать с Рекса».
– Что означают ваши слова?
«Если, возлагая свое приношение на алтарь, ты вдруг вспомнишь, как брат твой согрешил против тебя, тогда оставь свое приношение и следуй своим путем. Сначала надо помириться с братом своим и лишь потом возлагать приношение свое».
– Не уверен, что понимаю вас.
«Люби врагов своих и молись за преследующих тебя, чтобы стать одним из сыновей Отца Нашего Небесного. Помни, что солнце встает и над грешными, и над праведными и дождь посылается и правым, и неправым».
– Но ко мне это какое имеет отношение?
«У тебя есть отец, Такер».
Глава 44
Выйдя из дома, я сразу по тропинке направился в амбар, несмотря на дождь. Сунув за пояс биту и пристроив на плечо алюминиевую тридцатьчетверку марки «Истон», я сел в свой грузовичок. Дорога в «Роллинг Хиллз» была недальняя, а парковка оказалась пустой. В палате Рекса было темно. Судья храпел, утонув в мягкой постели, а Рекс кулем сидел на стуле около окна: пижама была в крошках и мокрых пятнах от слюны, но памперсы были чистые. Рекс не спал, но вид у него был сердитый: он старался разглядеть что-то на противоположной стороне улицы, и шея, на которой подрагивал лысый череп неправильной формы, казалось, распухла от синих вен и жил. Он весь был олицетворением раздражительности и непреходящей досады.
Я встал рядом, и его взгляд переместился на меня, а я увидел дрожащую нижнюю губу, неподвижную верхнюю и узкие щелочки глаз. Он что-то говорил, отдавая, очевидно, приказы, но слов было не разобрать. Себе он, возможно, представлялся королем Артуром, когда его стрелу, выпущенную из лука, еще не перехватил черный ворон.
Я опустился на колени и дотронулся до своего отца второй раз за пять лет. Я положил свои руки на его колени. Бинт на его руке намок, его нужно было сменить. Его пустые глаза встретились с моими.
– Рекс, сколько стоит моя жизнь, я сам? Десять миллионов? Пятьдесят? Я хочу узнать, чего она стоит в сравнении с твоей? Всего лишь доллар? Ты работал, но не любил меня, и это было как болезнь. Как безумие.
Я положил биту ему на колени.
– Бóльшую часть своего детства я старался так махать вот этой штукой, чтобы ты меня похвалил, но ты никогда этого не делал, и потом я стал размахивать ею в надежде совсем вычеркнуть тебя из моей памяти. А когда и это не удалось, я подумал, что, может быть, если научусь очень хорошо снимать, то когда-нибудь сделаю такой снимок, на котором появишься и ты. Но дело в том, что на рубцах плоти ничего не может вырасти.
Я помолчал, пытаясь поймать его взгляд.
