Будь здесь Бенна, он, разумеется, сказал бы, что в последнее время она многовато рискует. Ну… может, сначала спросил бы, кто этот голый верзила-северянин, и лишь потом заговорил о риске. Отправиться по доброй воле в город, которому грозит осада, где смерть ходит по пятам так близко, что дыхание ее щекочет затылок. Связаться, забыв об осторожности, с мужчиной, которому платишь. Позволить каким-то фермерам остаться в доме… Да, она рисковала. И чувствовала ту пьянящую смесь страха и возбуждения, которая знакома всякому настоящему игроку. Бенне это не понравилось бы. Впрочем, предостережений его она не слушала и тогда, когда он был жив. Поневоле приходится рисковать, если не знаешь, за что схватиться, а Монца всегда умела делать правильный выбор.
Умела, во всяком случае, пока не убили Бенну и не сбросили с балкона ее саму.
Из темноты донесся голос Трясучки:
– Откуда у вас взялся этот дом?
– Брат его купил. Давно.
Ей вспомнилось, как Бенна стоял у окна, щурясь на солнце, поворачивался к ней, улыбался… На миг и ее собственных губ коснулась улыбка.
Трясучка не повернулся. И не улыбнулся.
– Вы с ним дружили? Со своим братом?
– Да, дружили.
– Я со своим тоже. С ним все делались друзьями, кто его знал. Такой уж он был. А потом его убили. Человек по имени Девять Смертей. Убил и приколотил его голову к штандарту.
Монце об этом слушать не хотелось. Перед глазами сразу встало обмякшее лицо Бенны в тот миг, когда его тащили к балкону.
– Кто бы мог подумать, что у нас столько общего? Ты отомстил?
– Хотел. Спал и во сне видел. И возможность была, не один раз. Отомстить Девяти Смертям. Сколько народу желало бы это сделать…
– И что?
Она увидела, как сжались его челюсти.
– В первый раз я спас ему жизнь. Во второй – отпустил. Решил стать хорошим человеком.
– И таскаешься с тех пор по свету, как бродячий торговец, пытаясь всучить милосердие каждому встречному? Спасибо, я не покупаю.
– Да я, кажется, уже не предлагаю. Пытался все это время быть хорошим, добродетельные пути нахваливал… Себя надеялся убедить, что поступил правильно, когда ушел. Разорвал круг. Но неправильно поступил, это точно. Милосердие и трусость – одно и то же, как вы сами говорите. И круг все вертится, сколько ни старайся. Месть… это не ответ на вопрос. Она не сделает мир честнее и солнце ярче. Но она лучше, чем отказ от мести. Намного лучше, черт побери.
– Я думала, ты твердо решил стать последним хорошим человеком в Стирии.
– Я старался поступать правильно, когда мог. Но имя у нас на Севере не дают, пока не сделаешь какое-нибудь черное дело, и я свое сделал. Сражался рядом с Черным Доу и Круммохом-и-Фейлом, да и с самим Девятью Смертями, коли на то пошло. Видали бы вы зимы там, откуда я родом… – В выражении его лица появилось что-то такое, чего Монца еще не видела. И не ожидала увидеть. – Мне бы хотелось быть хорошим человеком, это правда. Но вам оно не надо, а что надо – я знаю.
Мгновение они молчали, глядя друг на друга. Он – прислонившись к окну, она – лежа на кровати, с подложенной под голову рукой.
– Если ты и впрямь такой ублюдок бессердечный, зачем вернулся за мной? Тогда, к Кардотти?
– Так вы же мне деньги должны.
Всерьез это было сказано или в шутку, она не поняла.
– Согрел сердце, называется.
– А еще – вы единственный друг, которого я нашел в этой чертовой безумной стране.
– При том, что ты мне даже не нравишься.
– Я еще надеюсь, что вдруг понравлюсь.
– Ты знаешь… всякое может случиться.
При свете, проникавшем в окно, она увидела на его лице улыбку.
– Пустили меня к себе в постель. Позволили Фарли со всей семьей остаться в доме. Уж не удалось ли мне все-таки всучить вам толику милосердия?
Монца потянулась.
– Может, внутри этой грубой, но красивой оболочки я по-прежнему маленькая девочка, дочка фермера, которая тоже хочет быть хорошей. Не думал об этом?
– Боюсь, что нет.
– Да и каков выбор на самом деле? Выставить их на улицу – могут начать болтать. Так безопасней, когда они нам чем-то обязаны.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Безопасней всего – вернуть их в грязь.
– Чего бы тебе тогда не спуститься, убийца, и не обезопасить нас всех? Ничего сложного – для героя, который подавал оружие Черному Лоу.
– Доу.
– Не важно. Штаны только надеть не забудь.
– Я не говорю, что их убить надо или еще что, просто напоминаю. Милосердие и трусость – одно и то же, как я слыхал.
– Я сделаю, что надо, не волнуйся. Всегда делаю. Но я не Морвир. Не стану убивать ради своего спокойствия одиннадцать крестьян.
– Приятно слышать. Из людей, которые в банке умерли, никто вам, кажется, беспокойства не причинял, только тем разве, что один из них был Мофис.
Она нахмурилась.
– В план они не входили.
– Как и гости Кардотти.
– У Кардотти тоже все пошло не по-моему, если ты заметил.
– Еще как заметил. Палач Каприле… так вас называют? А там что произошло?
– То, что надо было сделать. – Ей вспомнились скачка в темноте, тревога, сжавшая сердце при виде дыма над городом. – Делать что-то и получать удовольствие от того, что делаешь, – разные вещи.
– Но приводят к одному и тому же результату, верно?
– Что ты можешь об этом знать? Не припомню, чтобы я тебя там видела. – Она прогнала воспоминание, поднялась с кровати. Безмятежность, дарованная последней трубкой хаски, улетучилась, и Монца вдруг почувствовала себя неловко под его взглядом – совершенно голая, не считая неизменной перчатки на правой руке, с исполосованным шрамами телом. Взглянула на казавшиеся размытыми за пузырчатым стеклом закрытой половинки окна очертания города, башен, полыхавшего тут и там огня. – Я позвала тебя не затем, чтобы ты напоминал мне о моих ошибках. Сама знаю, что до черта их наделала.
– Кто не наделал?.. А зачем вы меня позвали?
– Затем, что питаю страшную слабость к здоровенным парням с куриными мозгами. А ты что думал?
– О, я стараюсь думать поменьше. Вредно это для моих куриных мозгов. Но что-то мне начинает казаться, будто вы вовсе не такая твердокаменная, какой притворяетесь.
– Откуда это? – Она дотронулась до шрама у него на груди. Провела кончиком пальца по неровно зарубцевавшейся коже.
– У каждого из нас были свои раны, думаю. – Он огладил рукою шрам у нее на бедре.
Монца напряглась – от смеси страха и возбуждения, все еще владевших ею, к которым прибавилась толика отвращения.
– У некоторых похуже, чем у других.
– Всего лишь отметины. – Он провел большим пальцем поочередно по всем шрамам на ее ребрах. – Меня они не смущают.
Она сорвала перчатку с изуродованной правой руки и ткнула ею ему в лицо.
– Не смущают?
– Нет. – И руку ее вдруг обхватили его большие ладони, сильные и горячие.
Монца на миг оцепенела. Дыхание перехватило от омерзения, словно она нечаянно застала Трясучку ласкающим мертвое тело. Она хотела было вырвать руку, но тут он начал поглаживать ее ладонь и скрюченные пальцы. До самых кончиков. С удивительной нежностью. Доставляя удивительное удовольствие. Глаза ее сами собой закрылись, рот приоткрылся. Монца распрямила ладонь, насколько это было возможно, вздохнула.
Он придвинулся ближе, и она почувствовала тепло его тела, его дыхание на своем лице. В последнее время вымыться удавалось редко, и от Трясучки пованивало. Изрядно, но не так уж противно. Впрочем, от нее и от самой пованивало. Он потерся шершавой, щетинистой щекой о ее щеку, ткнулся носом ей в нос, потом зарылся лицом в шею. Монца слабо улыбнулась, ощутив легкий озноб – возможно, из-за ветра, задувавшего в открытое окно, несущего запахи пожара.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Одной рукой удерживая по-прежнему ее изуродованную руку, другою он снова огладил ее бедро. Добрался до груди, потеребил сосок. Монца дотронулась до его члена, уже готового, твердого, подняла ногу, сбив при этом пяткой со стены часть расслоившейся штукатурки, положила на подоконник. Рука его тут же оказалась меж ее широко расставленными теперь ногами.
