Для человека, благоговейно культивировавшего художественный стиль, встреча с разрушителем всех стилей, низвергателем всех литературных кумиров, ерничающим хулителем и разрушителем святынь стала шоком, потрясением: "Мне бы хотелось, чтобы я никогда этого не читал, ради собственного моего блага". Чутье величайшего критика и художника подсказало Элиоту, что с Джойсом литература вступает в новый этап своего существования, что отныне "классикой" становится модернизм, постмодернизм, художественная раскрепощенность, художественный плюрализм. Я не думаю, что встреча Элиота и Джойса — испуг модерниста, столкнувшегося с постмодерном, ибо сегодняшний модернизм или постмодернизм — завтрашняя классика. Еще потому, что новаторство — движущая сила литературы, когда безграничная вера в стиль тождественна созданию собственного неповторимого стиля, что в равной мере относится и к самому Элиоту.
Элиот понимал, что каждый великий художник — не просто новый мир, новое видение мира, но и трансформация мира вне его. Самобытность — свойство творца создавать мир заново: после Джойса внешний мир предстает перед нами иным, мы обнаруживаем в нем много такого, о чем не догадывались раньше. Художник — сотворец. Вместе с ним рождается новая версия Вселенной, которая будет существовать до следующего геологического катаклизма, вызванного новым великим художником.
Отзыв Элиота появился в 1923 году в ноябрьском номере журнала Д а й л спустя полтора года после дижонского издания Улисса. Это было время первого всплеска ожесточенных споров, и слово Элиота оказалось не менее пророческим, чем интуиции самого Джойса. Вот оно, это слово.
Я считаю эту книгу, писал Элиот, наиболее важным выражением нынешнего века; это книга, перед которой мы все в долгу и которая никого из нас не минет. Из этого я исхожу во всех своих рассуждениях о ней, и нет у меня желания красть у читателя время, произнося далее хвалебные речи: она меня удивила, восхитила и ужаснула — большего трудно требовать, вот, собственно, и всё.
Г-н Олдингтон воспринял г-на Джойса как пророка хаоса и посетовал на поток дадаизма, который, как узрело его провидящее око, забьет, словно от удара волшебного посоха. Конечно, неуместно судить о том, какое влияние может оказать книга г-на Джойса. Ведь великая книга может повлиять дурно, а книга посредственная в ином случае может оказаться весьма полезной. Каждое следующее поколение само отвечает за собственную душу; гений ответствен перед равными себе — не перед собранием невежественных и развязных фатов. Олдингтон находит, что эта книга есть некий призыв к хаосу и выраженье чувств порочных, предвзятых, что она — искажение действительности. "Я утверждаю, говорит он, что когда г-н Джойс, обладающий талантами чудесными, направляет их на то, чтобы вызвать у нас отвращение к роду людскому, он занимается делом неправым и клевещет на человечество". Это, комментирует Элиот, напоминает мнение учтивого Теккерея о Свифте: "С точки зрения морали, полагаю, это ужасно, бесстыдно, недостойно, богохульно: и как бы огромен и велик ни был этот Декан, говорю я, мы обязаны его освистать". (И это — о путешествии в страну гуингнмов, представляющемся мне одним из величайших триумфов, коих когда-либо достигала душа человеческая!).
Но можно ли оклеветать человечество? Что значит клевета на него? Будь Улисс "клеветой", не оказался бы он подделкой, бессмысленным обманом? Смог бы обратить на себя внимание Олдингтона?
Всё это — философские вопросы, тогда как в отношении Джойса проблему следует ставить иным образом: в какой степени он имеет дело с живым материалом и как он с ним обходится — как художник, не как законодатель или проповедник.
Именно в этом смысле огромное значение приобретает использование Джойсом параллели с Одиссеем. Она имеет ценность научного открытия. Никто до него не строил роман на таком фундаменте: нужды в этом раньше не было.
Не столь важно, как называть Улисса — романом или эпической поэмой. Если это не роман, то лишь потому, что романная форма больше не работает; ибо роман не был формой, он был просто выражением века, не утратившего еще собственных форм настолько, чтобы появилась нужда вводить его в какие-то рамки.
Роман кончился вместе с Флобером и Джеймсом, Джойс (как и Льюис) "опережая" свое время, сознательно или бессознательно, ощутили неудовлетворенность романной формой, отсюда большая бесформенность их романов по сравнению с романами дюжины умных писателей, не отдающих себе отчета в том, что она отживает свое. Отсюда определение таланта Джойса г-ном Ол-дингтоном — "великий неорганизованный талант", [что, впрочем неправильно: никто и никогда столь скрупулезно не "организовывал" материал, как Джойс].
Используя миф, постоянно выдерживая параллель между современностью и античностью, Джойс прибегает к методу, которым следовало бы воспользоваться и другим. И они при этом были бы подражателями не более, чем ученый, который применяет открытия Эйнштейна для осуществления своих собственных, независимых, дальнейших изысканий. Просто это способ взять под контроль, упорядочить, придать форму и значение необозримой панораме пустоты и анархии, каковой является современная история. Это метод, черты которого уже были угаданы г-ном Йитсом и необходимость которого Йитс осознал — первым из современников. Это метод, будущее которого обещает быть благоприятным.
Психология (как таковая, вне зависимости от того, относимся ли мы к ней серьезно или нет), этнология и Золотая ветвь вместе сделали возможным то, что было невозможным еще несколько лет назад. Теперь, вместо метода повествовательного, мы можем пользоваться методом мифологическим. И я вполне серьезно считаю, заключает Элиот, что это шаг к тому, чтобы сделать современный мир доступным для искусства, шаг к порядку и форме, к которым стремится Олдингтон. И лишь те, кто тайно и без посторонней помощи достигли самодисциплины в мире, который мало чем этому споспешествует, могут оказаться способными и дальше развивать это направление.
КЛЮЧИ? ДАНЫ!
Я знаю, что это произведение не больше, чем игра, в которую я играл, руководствуясь собственными правилами.
Д. Джойс
Поразительное ощущение — жить вместе с книгой. В 1922 г. когда я начал "Работу в движении", я в общем-то не жил нормальной жизнью. Это требовало огромных затрат энергии, гораздо больших, чем "Улисс". Начиная с 1922 г. моя книга была для меня большей реальностью, чем сама реальность. Всё было незначительно по сравнению с ней. Всё, что лежало за пределами книги, было непереносимо трудно: даже такие мелочи, как бритье по уграм.
Д. Джойс
Я требую от читателя, чтобы он посвятил мне всю свою жизнь.
Д. Джойс
— Зачем вы приехали ко мне, ведь в вашей стране мои книги запрещены? сказал Джойс Вс. Вишневскому.
— Мы издаем вас с 1925 года, — ответил тот.
Правда-ложь: издаем, да не даем; издаем, да запрещаем; издаем, да поносим… Шестьдесят семь лет — столько времени он шел к нашему читателю…
Я знаю, что это нечто титаническое: вся человеческая культура, преломленная сознанием гения. Роман-миф, роман-сон, роман-история человечества. Необходима высокая культура, дабы освоить хотя бы малую толику. Необходимы сотни, тысячи часов, вся жизнь, чтобы осознать эту аутотелическую эпопею, этот чудовищный шедевр, фантасмогорию бытия.
— Вам трудно читать? А мне трудно было писать… Исследователи правы: роман написан кровью…
Жак Меркантон, помогавший Джойсу работать над корректурой Поминок и часто встречавшийся с ним в конце работы над последним романом, вспоминал, что Джойс много размышлял об оправданности цены, уплаченной им за этот роман, — подорванном здоровье, долгих годах каторжного труда, слепоте. Всё ушло безвозвратно — остался лишь магический текст, смысл которого растворялся в его звучании, журчании, распеве.
К концу работы над Поминками Джойс полностью обессилел: "Но я должен кончить. Невозможно, чтобы после более чем пятнадцатилетней работы над этой книгой, я избежал повторений".
Первые страницы самой удивительной книги на свете появились весной 1923 г., хотя замысел, как и других творений Джойса, созревал на протяжении всей работы над текстом. Канва дублинской баллады о надравшемся Тиме, проломившем себе череп при падении с лестницы и ожившем во время собственных поминок, легла в основу философии истории и жизни, сформулированной Джамбатистой Вико и обработанной Фридрихом Ницше в виде идеи вечного возвращения. С присущей ему иронией Джойс облек философию вечного круговорота в ерническую форму в духе взятой за первооснову баллады. Жизнь и смерть, круговорот природы и эволюция, движение жизни и мировых идей, всё это в гротескной и сатирической форме — таковы главные темы Поминок.
