Я ломала голову, чем он мог так отравиться. Потому что это ни на алкогольное, ни на никотиновое отравление уже не было похоже. Моим детоксикантом? Тоже нехарактерно. «Нервное», – в сердцах сказал Тед. «Доработался». И ушел. А я осталась.
До самого вечера Август вынимал мне душу. Я понимала, что он действительно страдает, но злилась, что он отказывается от помощи.
– Делла, это не помощь, – слабым голосом объяснил Август. – Однажды я очнулся в больнице и увидел вокруг себя чужие лица. Мне подумалось даже, что лучше бы я умер.
В груди больно кольнуло. Я поняла, о какой больнице речь.
– Это… тогда?
– Да, – ответил Август и отвел глаза. – Разумеется, я сам виноват. Надо быть более социальным, если хочешь, чтобы тебя не бросали в одиночестве.
– Разве тебя не навещали? – суховато удивилась я. – К тебе и однокурсники приходили, и Алистер. И дед приезжал.
– Да. Но тех людей, которых я хотел бы видеть, не было. Тех, ради кого я и боролся за жизнь. Мне казалось, что те люди огорчатся, если я умру. Я не хотел огорчать. Надеялся, что, может быть, им нужно от меня нечто большее, чем просто продолжение жизни, может быть, я сам небезразличен…
– И много таких людей было?
– Один.
– Значит, те, кто намекал, будто ты намеренно проворонил покушение, потому что хотел покончить с собой чужими руками, были правы? Личная трагедия?
Август покачал головой:
– Нет, нет, Делла. Не было никаких трагедий. Мои отношения с тем человеком – это вообще не то, что все думают. Но какое мне дело до того, что «все» думают обо мне? Я никогда не хотел жить так остро, как перед тем покушением. В личном у меня все складывалось весьма неплохо, по крайней мере, мне так казалось, но что было в действительности, не важно, – ведь на настроение влияет не действительность, а то, как ты ее видишь, как трактуешь, то, в чем ты убежден… Мне было к чему стремиться, и мне нравились перспективы. А в клинике я понял, что жить мне незачем. У меня есть долг перед семьей, родителями. Есть интересная работа и связанный с нею долг перед человечеством. Есть еще один долг перед Землей – Кларион. Но нет того, ради чего я все свои обязанности выполнял бы с радостью. И стремиться мне не к чему. Это не желание умереть, нет. Это равнодушие к жизни. Ничего особенного, если разобраться, так живут многие. От бесповоротного решения их удерживает лишь страх смерти, который трансформируется в жажду сиюминутных удовольствий – еда, алкоголь, наркотики, секс.
Я отвернулась и посмотрела в окно. В черные жалюзи, которые отгораживали меня от буйства танирского солнца. Да, я тоже такая. Наверное, тоже боюсь смерти. Только у меня этот страх трансформировался в жажду кипучей деятельности. Поэтому, едва оправившись после издевательств Энстона, я стала искать работу в полиции, а не устроилась секретаршей в крупную корпорацию.
– Работа, – беззвучно напомнила я. – Работа, карьера – все это тоже сиюминутное.
– Да, – согласился Август. – Это мой «напиток забвения».
«И мой», – подумала я.
– Но я не хочу, чтобы ты считала меня трусом, который собственному страху в глаза посмотреть не способен. Я просто очень ответственный. Я не имею права взять и умереть. Я слишком много должен сделать. Поэтому борюсь не со страхом, а с равнодушием. А смерти я не боюсь. – Подумал и добавил убежденно: – Да. Совершенно не боюсь. Мне было четырнадцать, когда дед привел меня в наш фамильный склеп, показал место и сказал: «Оно твое. Когда умрешь, тебя положат сюда». Он показал и свое место, и место для моих родителей. Они хотели бы быть похороненными в Бостоне, но дед и слышать о том не желает. Для них все готово в Шотландии. Я долго рассматривал плиту, на которой уже выбиты мое имя и дата рождения. Потом спросил деда: а что будет, если я не совсем умру и очнусь в гробу? Дед не засмеялся. Он ответил: «Хорошо. Тогда мы проведем в гроб датчики движения, освещение и тревожную кнопку, а рядом поставим робота, который в случае чего сдвинет крышку и плиту надгробия. Если ты очнешься, то сможешь выйти». Через год он показал мне эту систему и предложил проверить. Мне понравилось. Я даже некоторое время играл в вампира, тайком от деда, конечно. Но три ночи я в гробу проспал. С тех пор я ни капельки не боюсь умереть. Смерть страшна своей безвыходностью, а когда у тебя уже приготовлен выход – чего же тут бояться?
Я поняла, что по щекам льются слезы. Стараясь только не выдать себя голосом, скомканно извинилась и вышла. Я больше не могла слушать Августа.
Значит, я права. За его неустроенностью, жизненной неприспособленностью стоит одно – тяжелое, безнадежное чувство. К какой-то неизвестной вертихвостке, которая даже не почесалась позвонить в госпиталь, узнать, выжил ли он. Я заранее ненавидела ее. На таком фоне даже Джиллиан Фергюсон казалась достойной дамой. Ей хоть что-то нужно, хоть что-то она дает взамен. А той, которая сломала замечательного парня, я пожелала бы только сотню бед в жизни. Пусть поймет, что можно отвергнуть – нельзя не замечать.
Когда я, успокоившись, заглянула к Августу, он наконец-то спал. Тихо, как дитя. Ночник оставил. Я улыбнулась и пошла к себе – ужинать пиццей, которую Тед благоразумно заказал на всех. Перед сном я снова проведала Августа, он приоткрыл один глаз, попросил воды. Я напомнила, что от воды может быть рвота, но все-таки принесла. Август сделал несколько небольших глотков и снова уснул – едва ли не раньше, чем вернул мне стакан.
Я легла в соседней комнате, но уснуть не смогла. Стоило мне задремать, как казалось, будто Август за стенкой хрипит в агонии. Я проверяла его, разумеется, он спал. Зайдя в полночь, я случайно разбудила его, уронив на пол тот самый стакан с водой. Счастье, что он был пластиковый и не разбился.
– Делла, – сонно позвал Август, – ты чего не спишь?
– Зашла посмотреть, как у тебя дела.
– Ты каждый час проверяешь. Тебе тоже нужно отдохнуть.
– Не волнуйся.
– Нет-нет, это неправильно. Ты действительно беспокоишься? Может быть, тебе лучше лечь здесь? Тогда не придется ходить, ты и сквозь сон услышишь, тем более что слышать нечего, я уже почти здоров…
На мне был только халат на голое тело. Я помнила, что с некоторых пор женская нагота лишает Августа душевного равновесия. Впрочем, и сам он был раздет. Он чуть подвинулся на широкой постели, освобождая место для меня. Да, он хочет, чтобы я легла рядом… под одно одеяло с ним. А чему удивляться? Люди, выздоравливая после тяжелой болезни, обычно испытывают бешеную жажду жизни – и всего, что эту жизнь утверждает. Августу нужно мое тепло, и наготы он сейчас не боится, наоборот. Но как мы будем смотреть в глаза друг другу с утра?!
– Делла?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
