Но острее всего помню по малости роста своего близко увиденные и особенно поразившие меня ступени паперти — старинные, узорно-литые, чугунные, и тоже черные… Почему-то они меня особенно напугали и врезались в память. Наверное, чтобы я их мгновенно вспомнила — как в свете фотовспышки, оказавшись там во второй раз уже на другом конце жизни.
Каково же было спустя почти сорок лет вновь очутиться на этих ступеньках, да еще в такую минуту моей жизни. Чуть ли не насильно, можно сказать не без обмана притащила тогда меня на встречу с архимандритом моя знакомая — не предупредив меня, она договорилась с ним, что он меня примет и поговорит со мной в определенный час. Мне уже деться было некуда.
…Это был день Празднования Успения Божией Матери. Я побывала на литургии в «своем» храме на Маросейке, причастилась, потом, мысленно ворча на свою знакомую, поехала в Новоспасский. Назавтра у меня был очень трудный день и я не знала, как мне его пережить: это были сороковины по самому дорогому мне человеку…
И потом я ведь вовсе не хотела переходить к архимандриту из Клеников, где меня так тогда утешили, так помогли мне в дни моей великой скорби, все внутри меня сопротивлялось этому насилию, а тут еще и вспомнилось детское посещение черного монастыря и эти ступеньки в храм… Нет, нет и нет, — говорила я в себе. Но все закончилось тем, что с того дня я там и осталась, в Новоспасском, обретя духовного отца, свою духовную колыбель, и все то, что ныне имею, если имею — я получила там.
А привела меня туда в первый раз — в пять лет — мама…
На коллаже работы Екатерины Кожуховой: Новоспасский монастырь — в наши дни и в 1956 году (фотография А.С. Потресова). Родители автора — мать и отец (крайний справа) в мае 1944 года под Нарофоминском, — неожиданная встреча во время фронтовой командировки.
Все дети Николая и Глафиры Стечькиных были очень одаренными и изрядно по тому времени образованными. Но Анна одна была на особицу: походила она разве что на бабушку Настасью Григорьевну, ту, что хладнокровно командовала тушением пожара из своего окна на втором этаже своего Никольского дома что в Воронежской губернии, где в подвалах еще хранились бочки с порохом — ужасы Пугачева были реальным воспоминанием детства и юности Настасьи Григорьевны.
У Анны было то, чему и следов не наблюдалось у братьев и сестер: душевная ровность, недетская рассудительность, цельность, — такое дивное и неизъяснимое сочетание незлобия и незлопамятности и подлинной доброты — не елейной душевности, но доброты, действительно желающей добра другим и содействующей в меру сил его осуществлению и при том твердости характера, — часто ли подобное встретишь? Братья и сестры при всех талантах были совсем иного замеса: пылкие, своенравные, рабствующие своих прихотям и порывам, осмыслить которые не всегда успевали до их свершения.
Вот и Николенька — третий ребенок в семье Жуковских, выделялся среди братьев и сестер необычайно мягкой отзывчивостью сердца, особенным русским простосердечием, которым отличались все сказочные Иванушки да Емелюшки, и незлобивостью, конечно… А прибавить сюда милую веселость с добродушными подтруниваниями, что как-то особенно прижилось в семье Жуковских в его, Николенькин, век, да еще непритязательность и совершенную непадкость на приманки жизненных услад, — так вырисуется очень славный образ человека, с которым всем другим хорошо и не обременительно, даже и тогда, когда ему самому, быть может, и вовсе не легко…
Но не в Николеньке усматривала Анна Николаевна осуществление своих материнских чаяний и семейных надежд. Николенька был слишком прост, зауряден и как-то даже умом вроде бы не расторопен. Не то — Иван…
Ваня был и красив и силен физически, и с раннего детства искрился успехами и в науках, и в художествах, и в словесности, и даже в искусстве дендизма, которого во времена его юности в таких патриархальных русских семьях, конечно, отродясь еще не знавали. Зато позже он все-таки попал именно в такую — а ля англез — обстановку. И пришелся ко двору без особого труда…
В отличие от смешного Николеньки, Иван отнюдь не страдал застенчивостью, держался свободно, изящно, умел покорять. К тому же у Вани никогда не было таких нелепых слабостей как рассеянность, в отличии от бедного Коли.
Жизнь обещала любимому первенцу Анны Николаевны широкую дорогу, да и сам он поджидал встречи с будущим вполне уверенно. Одна только была незадача: — весьма ощутимая недостаточность средств в семье Жуковских, которых так недоставало для красивого выхода на столь широкое жизненное поприще…
* * *
Кто усомнится, в том, что нет ничего труднее, как узнать о себе волю Божию, или, как говорят люди маловерующие, голос судьбы. Гаданья на кофейной гуще — немощь бедного человечества, живущего как одинокий лист на дереве — не ведающий, когда опадет…
«Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе, но в законе Господни воля eго, и в законе Его поучится день и нощь. И будет яко древо насажденное при исходищих вод, еже плод свой даст во время свое, и лист eго не отпадет, и вся, елика аще творит, успеет» (Пс.1:1–3).
Но чтобы погрузить свою волю в Закон Господень, надо ведь отказаться от своих «законов»… А это для всякого человека подвиг из подвигов и очень узкий путь — уже не бывает…
Если же все же решится человек на таковой подвиг, а только он и может доставить ему заветное с о в е р ш е н с т в о, — то это, как правило, дело не дней, но многих и многих лет высокого отреченного жития. Однако и в подвиге живущий, но еще не достигший, знает, как трудно не ошибиться, прислушиваясь к тихому голосу Промысла о себе. Каждый твой вздох и взгляд, и слово сказанное и непроизнесенное, — экзамен и выбор: Тебя ли слышу, или вновь обманываюсь, по Твоей ли воле говорю, дышу, живу и действую, Тебе ли служу или… сбился с пути, который Ты мне когда-то начертал, а значит, на окольных дорожках встречу я диких зверей, огонь и топи… А, может, и с самого начала взял я не ту дорогу, не на тот огонек прельстился?
Трудно робкому и привыкшему не доверять себе. Трудно и сильному: он слишком самоуверен, слишком принавык сам себя слушать, сам вещать миру свои с о б с т в е н н ы е слова, а потому частоты, на которых можно было бы услыхать тихий голос Божий, обращенный к нему, он давно уже забил шумами своей самонадеянности.
«Мал бех в братии моей и юнший в дому отца моего, пасох овцы отца моего. Руце мои сотвористе орган, и персты мои составиша псалтирь. И кто возвестит Господеви моему? Сам Господь, Сам услышит. Сам посла Ангела Своего, и взят мя от овец отца моего, и помаза мя елеем помазания своего» (Пс. 151:1–3).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
