class="p1">До 12 лет возраста воспитывался я в доме у родителей, а в 1805 году отправился с моим братом, что ныне полковник кавалергардского полка в Гамбург, а оттуда в Дрезден, из коего в 1809 году возвратились в родительский дом. В сие время отсутствия из отечества управлял нашим воспитанием некто Зейдель, который, вступив в Российскую службу, находился в 1820 году при генерале графе Милорадовиче. В 1810 году был я определен в Пажеский корпус, откуда выпущен в конце 1811 года прапорщиком в Лейб-гвардии Литовский, что ныне Лейб-гвардии Московский полк. О политических науках не имел я ни малейшего понятия до самого того времени, когда стал готовиться ко вступлению в Пажеский корпус, в коем их знание требовалось для поступления в Верхний класс. Я им тогда учился у профессора и академика Германа, преподававшего в то время сии науки в Пажеском корпусе.
По выходе их Пажеского корпуса занимался я наиболее военными и политическими науками и особенную имел склонность к политическим, а потом к военным.
Зимою с 1816 на 1817 год слушал я курс политических наук у профессора и академика Германа в его квартире на Васильевском острове, но мало у него тогда почерпнул новых познаний, потому что оно почти то же читал в лекциях своих, что прежде от него слышал в Пажеском корпусе. Форма преподавания была другая, но существо предметов то же самое.
Я никакого лица не могу назвать, кому я мог бы именно приписать внушение мне первых вольнодумных и либеральных мыслей, и точного времени мне определить нельзя, когда они начали во мне возникать: ибо сие не вдруг сделалось, а мало-помалу и сначала самым для самого себя неприметным образом. Но следующим образом честь имею Комитету о том доложить с самою чистосердечнейшею и полнейшею откровенностью. Когда я получил довольно основательные понятия о политических науках, тогда я пристрастился к ним. Я имел пламенное рвение и добро желал от всей души. Я видел, что благоденствие и злополучие царств и народов зависит по большей части от правительств, и сия уверенность придала мне еще более склонности к тем наукам, которые о сих предметах рассуждают и путь к оным показывают. Но я сначала занимался как сими науками, так и вообще чтением политических книг со всею кротостью и без всякого вольнодумства, с одним желанием быть когда-нибудь в свое время и в своем месте полезным слугою государю и отечеству. Продолжая таким образом заниматься, начал я потом уже рассуждать и о том, соблюдены ли в устройстве российского правления правила политических наук, не касаясь однако же еще Верховной власти, но размышляя о министерствах, местных правительствах, частных начальствах и тому подобных предметах. Я при сем находил тогда много несообразностей, по моим понятиям, с правилами политических наук и начал разные предметы обдумывать: какими постановлениями они могли бы быть заменены, пополнены и усовершенствованы. Обратил также мысли и внимание на положение народа, причем рабство крестьян всегда сильно на меня действовало, а равно и большие преимущества аристократии, которую я считал, так сказать, стеною между монархом и народом стоящей и от монарха ради собственных выгод скрывающей истинное положение народа. К сему стали в мыслях моих по прошествии времени присоединяться разные другие предметы и толки, как то: преимущества разных присоединенных областей, слышанное о военных поселениях, упадок торговли, промышленности и общего богатства, несправедливость и подкупность судов и других начальств, тягость военной службы для солдат и многие другие тому подобные статьи, долженствовавшие, по моим понятиям, составлять предмет частных неудовольствий, и чрез коих всех совокупление воедино представлялась моему уму и воображению целая картина народного неблагоденствия. Тогда начал во мне возникать внутренний ропот противу правительства. Возвращение Бурбонского дома на французский престол и соображения мои впоследствии о сем происшествии могу я назвать эпохою в моих политических мнениях, понятиях и образе мыслей, ибо начал рассуждать, что большая часть коренных постановлений, введенных революциею, были при ресторации монархии сохранены и за благие вещи признаны, между тем как все восставали против революции, и я сам всегда против нее восставал. От сего суждения породилась мысль, что революция, видно, не так дурна, как говорят, и что может быть даже весьма полезна, в каковой мысли я укреплялся тем другим еще суждением, что те государства, в коих не было революции, продолжали быть лишенными подобных преимуществ и учреждений. Тогда начали сии причины присовокупляться к выше уже приведенным; и начали во мне рождаться почти совокупно как конституционные, так и революционные мысли. Конституционные были совершенно монархические, а революционные были очень слабы и темны. Мало-помалу стали первые определительнее и яснее, а вторые сильнее. Чтение политических книг подкрепляло и развивало во мне все сии мнения, мысли и понятия. Ужасные происшествия, бывшие во Франции во время революции, заставляли меня искать средство к избежанию подобных, и сие то произвело во мне в последствии мысль о Временном правлении и о его необходимости, и всегдашние мои толки о всевозможном предупреждении всякого междоусобия. От монархического конституционного образа мыслей был я переведен в республиканский, главнейшее следующими предметами и соображениями: сочинение Детюдетраси на французском языке очень сильно подействовало на меня. Он доказывает, что всякое правление, где главою государства есть одно лицо, особенно если сей сан наследственен, неминуемо кончится деспотизмом. Все газеты и политические сочинения так сильно прославляли возрастание благоденствия в северных Американских Соединенных Штатах, приписывая сие государственному их устройству, что сие мне казалось ясным доказательством в превосходстве республиканского правления. Новиков говорил мне о своей республиканской конституции для России, но я еще спорил тогда в сторону монархической, а потом стал его суждения себе припоминать и с ними соглашаться. Я вспоминал блаженные времена Греции, когда она состояла из республик, и жалостное ее положение потом. Я сравнивал величественную славу Рима во дни Республики с плачевным ее уделом под правлением императоров. История Великого Новгорода меня также утверждала в республиканском образе мыслей. Я находил, что во Франции и Англии конституции суть одни только покрывала, никак не воспрещающие Министерству в Англии и королю во Франции делать все, что они пожелают, и в сем отношении я предпочитал самодержавие таковой конституции, ибо в самодержавном правительстве, рассуждал я, неограниченность власти открыто всем видна, между тем как в конституционных монархических тоже существует неограниченность, хотя и медлительнее действует, но зато и не может так скоро худое исправить. Что же касается до обеих Палат, то они существуют для одного только покрывала. Мне казалось, что главное стремление нынешнего века состоит в борьбе между массами
