притормаживает. Колеблется, но не возвращается. В парке тихо, все коллективно затаили дыхание. Или мне просто так кажется? Как будто все, люди и собаки, и я в том числе, затаив дыхание, ждем, что будет дальше.
«Мерфи, ко мне!» Глядите-ка, уже во второй раз. Разве она забыла, что, в соответствии с книгой, это означает, что ты — не босс?! Но, эй… босс, шмосс! Что мы с ней пытаемся тут доказать? Я имею в виду, неужели ей действительно хочется нести тяжкий груз моей безоговорочной любви, если, разумеется, я на это способен? Не предпочтет ли она путешествовать налегке и дать мне шанс делать то же самое?
«Мерфи, ко мне!» Ладно, пусть, уже в третий раз. И никто из тех, кто слышит мои вопли здесь, в парке, не верит, что Мерфи вернется. Ох, Мерфи, один раз в своей жизни — пока ты еще часть моей жизни — сделай это для Даны! Пусть мама тобой гордится. Забудь все те мои мысли, которые ты перехватывал и которые предполагали, что я тебя не хочу и никогда не хотела. Потому что чего я не хочу еще больше, чем я не хочу тебя — так это тебя потерять. Неважно, что случится в будущем, я хочу, чтобы мы оба помнили следующее: ты вернулся ко мне, когда я тебя позвала.
«Мерфи, ко мне!» Простите, это что, уже по третьему заходу? Ну, все. Больше я не вынесу. Ладно, судите меня, но что я могу поделать? Забудьте все, что я говорил или делал, забудьте, как, высунув язык, вы смотрели не меня, ожидая указаний, чтобы сбросить ярмо… Что же, простите, ребятки, ищите себе другого мессию. Потому что, боюсь, она «взяла» меня самым простым способом. Я просто не могу не вернуться. Я ведь собака, черт бы все побрал! Я весь — само повиновение. Я обязан служить, хочу я того или нет. Кто я такой, да и вы все тоже, чтобы плыть против течения, пытаться повернуть собачью историю или нагло задрать ногу на многие века привыкания?
Я что хочу сказать — какого черта… Взгляните на нее, на ее слезы, ей-богу, настоящие слезы, они катятся по ее лицу, когда я возвращаюсь назад. Только вдумайтесь, как ничтожно мало требуется, чтобы сделать ее счастливой! Пусть она повторит сегодняшний трюк завтра, и я, возможно, убегу… Но один раз, сегодня… Я очень хороший пес. И знаете, что я могу вам сказать? Очень хорошо — чувствовать себя хорошим!
«Aaaax!» Коллективный выдох всего парка, а затем — аплодисменты, когда Мерфи мчится ко мне с дальнего конца парка, и его язык развевается на ветру, как флаг.
— Ох, Мерфи! Славный пес! Хороший, хороший, хороший пес! — Дурацкие слезы текут по моим щекам, я раскрываю объятия и позволяю ему кинуться на меня. А толпа весело приветствует нас, примерно как в особо сентиментальном финальном эпизоде «Удивительной Грейс».
Видит бог, в моей жизни были более значительные победы. Моменты куда более важные, я в этом уверена. Но в данный момент я не могу, черт побери, вспомнить ни одного. Все, на что я сейчас способна, — это прицепить поводок к ошейнику Мерфи и потащить его из парка, все еще заливаясь слезами. Чтобы он не передумал и не умчался прочь, все-таки решив разбить мое сердце.
Ладно, так уж вышло, что у нее нет повода грустить сегодня в парке. Или мне снова удариться в меланхолию в узких рамках моей жизни, на конце короткого поводка? Потому что сегодня мы выяснили одну важную вещь: я не убегу. Я сам теперь это знаю. В конечном итоге, у меня есть место, которое я могу назвать домом.
Теперь же возникает лишь один вопрос: что если она заглянет себе в сердце — и обнаружит там меня?
Глава двенадцатая
Когда мы возвращались из парка, я мельком заметила на своей улице знакомую с виду «хонду». Мерфи заметил ее одновременно со мной. Он поднял торчком уши и на всякий случай вильнул хвостом, одновременно близоруко прикидывая, что может означать это мутное видение.
Я подняла глаза с машины на свое крыльцо, уже зная, что там увижу. Точно — Джерри, облокотившегося на перила и пощипывающего переносицу жестом, который, как я уже давно знаю, служит прелюдией для приступа аллергии на нервной почве.
— Господи, Джерри! — восклицаю я по возможности жизнерадостно. — У тебя что, пузырек виталина в кармане, или ты так рад меня видеть?
Джерри начинает громко чихать, Мерфи — яростно лаять. Я отпускаю поводок и смотрю, как он взлетает по ступенькам и радостно бросается к Джерри.
Разумеется, собака до смерти рада. Почему бы и нет? Он так устроен, обижаться не умеет. Не может упрекнуть Джерри за его неожиданный отъезд, равно как и удивиться его внезапному возвращению. Я вовсе не удивлюсь, если Мерфи окажется просто собакой. Меня скорее поражает, что я реагирую на его поведение, как на предательство. Мне обидно смотреть, как он ластится к Джерри, чьей собакой, как мне не следует забывать, он и является.
Я держусь в сторонке от трогательного воссоединения, радуясь возможности собраться с мыслями и начать продумывать свою реакцию на неожиданное появление Джерри. Я рада его видеть? Вроде бы рада. По крайней мере, в достаточной степени, чтобы изобразить улыбку и одарить его механическим поцелуем. На мой взгляд, он выглядит прилично, хотя — явно уставшим после перелета. Просто мне кажется, что после его отъезда прошло столько лет! И то, что я отказывалась думать о его возвращении, вовсе не помешало ему вернуться.
Я приглашаю Джерри и его саквояж в квартиру, а в уме быстро прикидываю, какие следы пребывания Карла могут обнаружиться в моем доме, причем на видном месте. Ни бритвы в ванной комнате, ни второй зубной щетки, уютно пристроившейся рядом с моей, ни откровенного халата на дверце шкафа. По сути, поспешно, в связи с обстоятельствами, выбрасывая эти мысли из головы, я успеваю подумать, как мало от себя оставил Карл в моей квартире. Особенно в сравнении с тем глубоким следом, который он оставил в моей жизни.
— Я надеюсь, ты не возражаешь, — тем временем говорит Джерри. — Что я вот так неожиданно приехал. А то у тебя вид слегка… ошеломленный.
— Прибалдевший, будет вернее сказать. Ну, разумеется, я не возражаю. Просто немного растерялась. Бог мой, а когда же ты вернулся из Европы? У тебя было время выспаться, или ты сразу сел в машину и примчался сюда?
— Нет,
