и строго сказал:
— Швабру дай.
Женщина принесла швабру, и Николай Павлович засунул палку, не снимая тряпки, внутрь и нажал ей что-то. Внутренность комнаты озарилась противным жёлтым светом.
Соседка вдруг выплыла из коридорного сумрака, как рыба в аквариуме, и сообщила, что будет понятой.
— Нет, понятые нам без надобности, — просто сказал Николай Павлович, но сказал так, что соседку вышибло из поля зрения, как пробку из бутылки с шампанским.
Мы же снова заглянули внутрь.
Посередине комнаты стоял круглый стол овальной формы, покрытый скатертью. Даже на расстоянии было видно, какая она пыльная.
Несколько людей в старинного покроя пиджаках уныло смотрели со стен. Стёкла на портретах были припорошены пылью, как и всё в комнате.
Шторы закрывали вид из окна, а на тускло блестевшем паркете у стола лежал стакан.
Сперва я подумал, что Николай Павлович сшиб его шваброй, но тут же понял, что шваброй до него никак не дотянуться.
Стакан уронили давным-давно, и след уронившего в этой комнате давно простыл.
— Вот скажи мне, Серёжа, — сказал наш начальник, — Ничего необычного ты не замечаешь?
— Ну стакан там, — сказал Серёжа опрометчиво.
— Стакан-дело житейское, тебе к этой детали не привыкать. А вот на швабру ты смотрел?
— Швабра, как швабра. А что?
— А то, что гражданка Спирина принесла нам мокрую швабру. Я-то знаю, что она у неё в тазу на кухне стояла, потому что гражданка Спирина мыла пол, да ей в одночасье позвонили, и она сунула швабру в таз. Так и забыла пол домыть, увлёкшись своими бабскими разговорами. Но ты этого знать не можешь, однако ж мог при этом видеть, что швабру она нам принесла мокрую, а я вынул её из комнаты сухую. Значит, это дорогой мой Серёжа, что швабра высохла за то время, которое я ей шуровал, то есть секунд за пять. Усёк?
Серёжа усёк.
Да и я усёк, хоть мне слова и не давали.
— Значит это, дорогие мои члены комиссии, не то, что на жилплощади, которая находится перед нами, перерасход тепла, а то, что время там идёт чуть иначе. Вы на обои посмотрите.
Мы посмотрели на обои.
Теперь было видно, что обои с нашего края обычные, а чем дальше вглубь комнаты, тем больше похожи на лохмотья. Один лист даже отклеился и закрывал голову какого-то мужчины на свадебной фотографии. Супруга его с отчаянием смотрела в фотозрачок, будто понимая будущую проблему.
— Будь я человеком аморальным, — сказал Николай Павлович, — я бы попросил гражданку Спирину побыть понятой, коли она уж так хотела, и зайти поперёд нас в комнату. Не сдержавши своего любопытства, она бы туда вошла, и чёрт его знает, чтобы от неё осталось, когда она дошла бы до стола. А женщина она с большим любопытством, что сгубило, как известно, не только кошку.
Мы переглянулись, а из дальнего конца коридора раздался протяжный женский стон.
— Вот что, милый, сделай, пожалуйста, запись в журнале вызовов, — посмотрел Николай Павлович уже на меня. Я раскрыл гроссбух, который всё время держал под мышкой и замер.
— Генератор, тип два, подлежит выписке. Жировка прилагается. Есть жировка?
Я быстро закивал — жировка прилагалась к заявке на вызов.
— Вызвана служба очистки. Записал? Вызывай теперь. Да не со своего, звони с местного.
Я не без труда стал набирать знакомые цифры на телефоне, что висел в коридоре. Телефон был старинный, с номерным диском, и я набрал правильный номер только со второго раза.
Через полчаса в открытую дверь квартиры заглянула голова в форменной кепке.
За ней появились люди со шлангом, который они с пыхтением тащили по лестнице.
Шланг был серый и гофрированный. Ребята в комбинезонах сняли косяк вместе с дверью, заменив это все на фанерный щит, в котором сноровистый Серёжа тут же вырезал фрезой дырку — точно по размеру шланга.
Туда-то и вставили серую гофрированную трубу.
Шланг начал содрогаться, и минут через двадцать дело было сделано.
Подождав минут пять, Николай Павлович велел отодрать фанеру. За ней обнаружилась ровная стена. Даже цвета она была такого же, что и поверхность рядом.
Николай Павлович для вида попридирался к цвету и фактуре, но было видно, что он доволен.
Жилица Спирина вдруг сгустилась из серого рассветного воздуха и проблеяла что-то про квартплату.
Николай Павлович ответил коротко: «Перерасчёт со следующего месяца», и она поймала эти слова, как нищенка — брошенный рубль.
Я сделал последнюю запись в книге вызовов, все мы расписались внизу.
Выходя последним, я послал жилице воздушный поцелуй. От ужаса она рванулась в сторону, ударилась о стену и скрылась в глубине квартиры. Этого баловства Николай Павлович не одобрял, но он уже был десятью ступенями ниже.
Стукнула дверь, и я догнал своих на следующем пролёте.
Жилищная комиссия спускалась по лестнице в полном составе.
25 марта 2022
Англетер (День поэзии. 21 марта)
Он жил в этой гостинице вторые сутки, заняв номер не без скандала.
Положив ноги на стол (дурацкая привычка, позаимствованная им у американцев, но сейчас полюбившаяся), он смотрел в потолок. Лепнина складывалась в странный узор, если раскачиваться на стуле равномерно. На седьмом году Революции она пошла трещинами — узор был причудлив, что-то в нём читалось. Но доброе или дурное предзнаменование — непонятно. То ли человек с мешком и дубиной, то ли всадник с саблей.
Он жил посреди огромного города в гостинице, в окна которой ломились памятники. Рядом стоял собор, который строили много лет.
Теперь он был построен, но время выламывало его судьбу, и все говорили, что его скоро закроют.
В свете того, что произошло уже в этом городе, всякий верил в новую жизнь собора.
А про жизнь тут во время блокады ему рассказывали.
Ему об этом рассказывал Шполянский.
Самого Шполянского здесь рисовал знаменитый художник. На этом портрете у Шполянского была почти оторвана пуговица и держалась она на одной нитке.
Шполянский был лыс, и внезапно лыс. Он рассказывал про брошенный правительством город, а правительство уехало отсюда в восемнадцатом году. Ещё некоторое время город, который разжаловали из столицы, живёт по-прежнему, но потом самые заметные люди начинают покидать его.
Это старый закон — когда открывают крышку кастрюли, самые быстрые молекулы воды начинают покидать поверхность, и вскоре кастрюля остывает. Город остывал в недавнюю войну быстро.
Шполянский рассказывал о том, что сквозь торцы мостовых проросла трава.
Ещё он говорил о том, что у женщин от голода прекратились месячные, а порезанный палец
