Старухи неодобрительно смотрели на нарушителя, но ни одна не вмешалась. Очевидно, вымершие мужчины пользовались в деревне льготами и преимуществами.
— У вас часов тоже нет? — обратился Ефим к продавщице.
Спросил, как в прорубь прыгнул.
— Nesaprotu, — ответила та, приветливо пододвигая бучанский ящик с отходами крымского производства. — Vai tu abolus negrili?
Ефим попятился. Он узнал местную диву, с которой повздорил намедни.
Из деревни Ефим вышел в полном раздрае чувств. Шагал, размахивая авоськой и пел на прежний мотив:
— А хле–еба–а черного я–а все–таки купи–ил!..
Навстречу по дороге плелись еще две старухи. Должно быть, спешили на большую распродажу из какой–то совсем уж затруханной деревни, куда и ворон костей не заносит, и автолавка не заезжает.
— Привет, бабуленьки! — крикнул Ефим. — Кумарет шалтравух! [кумарет, шалтравух — сорта яблок]
— Мен тусiнбеймiн, — ответила одна, а вторая добавила:
— Би олгох гуй.
— Ну конечно, — улыбнулся Ефим. — Чего еще от вас ожидать?
Старухи засмеялись визгливо, и первая не без кокетства сказала:
— Келе алмайтынма катты экiнмiн.
— Я так и знал, — подтвердил Ефим.
Хорошо поговорили, содержательно.
Поднявшись до половины склона, Ефим свернул к ближней яблоне. Там лежал штрифель.
— Повторяетес–сь… — прошипел Ефим и со сладострастным наслаждением растоптал яблоко.
Потом он проверил баррикаду на амбразуре. Доски были сбиты и валялись в глубине дота.
— Ну я вас! — угрожающе проскрипел Ефим и помчался ко входу.
Захарыч ожидал его возле дверей. На этот раз он оставил где–то саперную лопатку, зато приволок небольшой рогожный мешок.
— Гэй, стораж! — позвал Захарыч. — Глядзi, якi торф добры. У торфы трэба ховаць.
Ефим раскрыл протянутый мешок. Там была какая–то сероватая пакость. Может и в самом деле — торф. Ефим поднял мешок и высыпал торфяную муку на голову деду.
— Вон отсюда, — раздельно произнес он. — Еще раз тебя тут увижу убью. Усек?
Он с грохотом захлопнул стальную дверь, следом деревянную. Пробежал подземными ходами к жилому доту, припал к бойнице. Под яблоней ничего не было видно. Должно быть, опять зеленый сорт попался — не иначе — ренет Симиренко. Ненавижу! Но дед–то, а? Каков шутник? Ничего, я ему устрою добры торф. Забудет, как шутки шутить. Дай срок, я тебя поймаю…
Ефим сбросил плащ, подошел к столу. Тесто в деревянной дежке уже поднялось. Ефим примял его и вывалил на присыпанный мукой стол. Он месил это тесто так, словно перед ним был виновник всех последних событий. Хотя, собственно говоря, что такого произошло за эти дни? Да ничего! И психовать незачем. С Захарычем он разберется потом, а сейчас предстоит печь штрудель. Настоящий верхненемецкий штрудель с настоящим тирольским розмарином.
Спокойная размеренная работа вернула Ефиму благодушное настроение. Он готовил начинку: резал тонкими ломтиками восково–желтые с золотистым отсветом яблоки и рассуждал вслух:
— Ну и что такого? Главное — не нервничать. Я сюда отдыхать приехал. У меня все в порядке. Просто края кругом дикие. И люди, которые остались тоже. Никто надо мною не издевался, они меня всего–лишь не понимали. Мы чужие. Тут уже не разобрать, кто настоящий — я или они, мы просто разные. Нам договориться сложнее, чем элоям и морлокам. Я легче с немцем договорюсь, в каске и с железным крестом…
Легкий шорох заставил его оглянуться. Возле запертой двери стоял немец. Совершенно такой, как представлялось. В каске. С крестом. Курносое рыльце автомата смотрело в живот Ефиму.
— Штрудель зи дойч? — гортанно спросил фриц.
— Скрыжапель, — ответил Ефим. — Сюислеппер [скрыжапель, сюислеппер сорта яблок].
— Зер гут, — согласился немец и немедленно растворился.
— Все ясно, — сказал Ефим. — Я сошел с ума.
Как все просто! Можно было догадаться сразу. Сначала — переутомление и огорчение от несданных экзаменов, потом могильная тишина, темнота, жизнь в склепе. И яблоки, что «мозг главной укрепляют, благовония ради своего». В малых дозах, может, и укрепляют, а в больших, если верить гомеопатам, действие будет обратным. Вот они, яблоки, за стеной. Сотни тысяч, миллионы яблок. Скороспелые, прошедшие климактерическую фазу, и зимние, еще не улежавшиеся, кислые. Но все они живы, они не просто лежат, а дышат, забирают кислород, выдыхают углекислоту и этилен. А этилен, между прочим, наркотик и не слабый. Действует, правда, лишь в очень большой концентрации, но кто знает, сколько они его тут надышали, все вместе–то? А запах? Он хорош, пока почти незаметен, но когда он в избытке… Если вдуматься, из какой пакости он состоит… Теперь Ефим четко различал в пропитавшем все яблочном духе отдельные компоненты: смердело бутилбутиратом, несло изобутанолом, пованивало ацетоном и этилацетатом. А еще в яблочном аромате обнаружен метанол. Это уже полный конец. Недаром древние считали, что сырые яблоки есть вредно.
Ефим выставил стекло, приник пылающими щеками к стальным щекам амбразуры и долго старательно дышал. Потом как следует собрался, надел телогрейку и ватные непромокаемые штаны, в которых зимами ездил на рыбалку, и отправился в дозор. Запирая двери, вставил в контрольку листочек с самым вычурным из своих факсимиле — кто знает, вдруг у Захарыча есть дубликат ключей, и в отсутствие хозяина он шастает по складу.
В сумерках Ефим вышел к дереву, без труда отыскал ожидаемый зеленый плод — крупнину антоновскую, невкусное яблоко, годное в мочку, а также на мармелад и пастилу. Топтать яблоко Ефим не стал — зачем? — так поступают душевнобольные, а он собирается выздороветь. Есть тоже не стал — мало ли какой гадостью мог начинить его Захарыч. Ефим отнес яблоко под горку и утопил во рву. Потом вернулся к дереву, выбрал кочку поудобнее, уселся и стал ждать.
Темнота быстро сгустилась, лишь размывы туч над головой продолжали сереть на черном фоне. Ночи еще не было, где–то в безудержной дали заунывно выл вакуумный насос, вытягивающий у колхозных буренок последние капли жидкого молока. Шла дойка. Потом и этот звук смолк. Пала ночь.
Ефим сидел недвижно, чутко вслушиваясь в мир. Летом и весной ночная природа непрерывно гомонит: щелкает соловьями, трещит коростелем, орет лягушками, звенит зеленой кобылкой и просто шуршит, пробираясь в траве и по ветвям. Осенью жизнь спит, осенью тихо. В такой тишине невозможно потерять бдительности, Ефим невольно вслушивался, хотя и понимал, что Захарыч, ежели придет, будет с фонариком. Впрочем, вряд ли это шутка Захарыча — слишком уж она сложна, громоздка и, главное, бесцельна. И все–таки, лучше грешить на Захарыча, чем на собственный психоз.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
