Жерару пришлось поработать локтями, чтобы передать распоряжение. Началась давка.
— Еще двоих сюда! Станьте, если надо, вчетвером, только крепко держите канат!
Нечто непреодолимое, инстинктивное влекло толпу в двадцать тысяч человек к Гроту; он неотразимо притягивал к себе, вызывая жгучее любопытство, страстное желание познать тайну. Тела, руки, глаза тянулись к бледному сиянию свечей, к зыбкому белому пятну — мраморной статуе святой девы. Широкое пространство, отведенное у решетки специально для больных, пришлось огородить толстым канатом, который санитары, стоявшие на расстоянии двух — трех метров один от другого, держали обеими руками, иначе толпа хлынула бы туда без разбора. Санитарам дан был приказ пропускать больных только по билетам, выданным Общиной, а также лиц, имеющих особое разрешение. Канат приподнимался для избранных я тотчас же снова опускался, и никакие просьбы не принимались во внимание. Некоторые санитары вели себя даже грубовато, с удовольствием злоупотребляя властью, которой они пользовались только в этот день. Правда, их очень толкали, и им приходилось держаться друг за друга и пускать в ход локти, чтобы их не смяли.
В то время как скамьи и все пространство перед Гротом заполнялись больными, тележками и носилками, огромная толпа собралась вокруг Грота. Площадь Розера, аллеи и набережная Гава — все было заполнено людьми, тротуары запружены, движение остановилось. Вдоль парапета сидели в ряд женщины; некоторые, чтобы лучше видеть, стояли, раскрыв яркие шелковые зонтики, переливавшиеся на солнце. Одну из аллей хотели освободить от публики для прохода больных, однако она все время заполнялась толпой, так что тележки и носилки то я дело застревали по дороге, пока кто-нибудь из санитаров не расчищал для них путь. Но толпа была послушной, доверчивой и кроткой, как стадо ягнят; приходилось бороться только с давкой, с этой слепой силой, увлекавшей людей туда, где сияли свечи. Несмотря на возбуждение, доходившее до религиозного помешательства, несчастных случаев никогда не происходило.
Барон Сюир снова протиснулся вперед, взывая к Берто:
— Берто! Берто! Следите за тем, чтобы шествие двигалось помедленнее!.. Здесь давят женщин и детей. На этот раз Берто не сдержался:
— А, черт возьми! Я не могу всюду поспеть… Захлопните, если нужно, на время калитку.
Речь шла о процессии, которую в течение всего дня, начиная с полудня, пропускали через Грот. Верующие входили в левую калитку, а выходили в правую.
— Закрыть калитку! — воскликнул барон. — Да это будет еще хуже, они передавят друг друга!
Жерар, находившийся поблизости, в эту минуту был занят разговором с Раймондой, которая стояла по другую сторону каната с кружкой молока для разбитой параличом старухи. Берто попросил молодого человека поставить у входа двух санитаров и строго наказать им пропускать паломников по десять человек. Когда Жерар выполнил приказ и вернулся, он увидел, что рядом с Раймондой стоит Берто и они над чем-то весело смеются. Девушка вскоре отошла. Берто и Жерар посмотрели ей вслед.
— Она прелестна! Значит, решено? Ты женишься?
— Нынче вечером я буду просить у матери Раймонды ее руки. Надеюсь, ты пойдешь со мной?
— Конечно… Ты ведь помнишь, что я тебе говорил? Это самое благоразумное. И полугода не пройдет, как ее дядя тебя устроит.
Толпа разлучила их. Берто пошел к Гроту удостовериться, что шествие движется в порядке, без толкотни. Поток женщин, мужчин, детей, прибывших со всех концов света, не прекращался. Часами шли эти люди — без различия классов и сословий: нищие в лохмотьях — рядом с зажиточными мещанами, крестьянки — рядом с нарядными дамами, простоволосые служанки и босоногие девчонки, а рядом — разодетые девочки с лентами в волосах. Вход был свободный, тайна открыта всем, безбожникам и верующим, просто любопытствующим и одержимым экстазом. На них стоило посмотреть: все были почти одинаково взволнованы и слегка задыхались от теплого запаха воска, от тяжелого воздуха, скопившегося под сводами нависшей скалы; все смотрели себе под ноги, чтобы не поскользнуться на чугунных плитах пола. Многие были потрясены, но не молились, а озирались вокруг с той безотчетной тревогой, какая охватывает равнодушных к религии людей, когда они сталкиваются с грозной неизвестностью, таящейся в святилище.
Верующие истово крестились, некоторые бросали письма, ставили свечи и возлагали букеты, прикладывались к камню под стопами богоматери или просто дотрагивались до него четками, медалями, всевозможными священными предметами, так как этого было достаточно, чтобы обрести божье благословение. Шествие продолжалось, и не было ему конца, оно длилось днями, месяцами, годами; казалось, народы всего земного шара перебывали здесь, у этой скалы, все горе людское, все человеческие страдания, словно под влиянием гипноза, проносились здесь хороводом в погоне за счастьем.
Когда Берто удостоверился, что все в порядке, он стал прогуливаться, как простой зритель, наблюдая за своими людьми. Единственно, что беспокоило его, — это крестный ход, во время которого вспыхивал такой неистовый фанатизм, что можно было опасаться несчастных случаев. Предстоял горячий денек, толпа верующих была настроена экзальтированно; лихорадочное путешествие в поезде, бесконечное повторение одних и тех же песнопений и молитв, разговоры о чудесах, неотвязная мысль о божественном сиянии Грота взвинтили народ до последней степени. Многие не спали все три ночи и грезили наяву. Им не давали ни минуты передышки, непрестанные молитвы словно подхлестывали их рвение. Обращения к святой деве не прекращались, священники поочередно сменялись на кафедрах, истошно кричали о людских страданиях и все время, пока в Лурде находились больные, руководили полными отчаяния молениями толпы, распростертой перед бледной мраморной статуей, которая улыбалась, сложив руки и воздев очи к небу.
В ту минуту с кафедры из белого камня, стоявшей у скалы направо от Грота, проповедовал тулузский священник, знакомый Берто, который немного послушал его, одобрительно кивая головой. Священник, толстяк с густым басом, славился ораторским даром. Впрочем, все красноречие здесь сводилось к здоровым легким и сильному голосу, каким выкрикивались слова, подхваченные толпой; то были вопли, прерываемые молитвами богородице и «Отче наш».
Закончив молитву, священник вытянулся на своих коротких ногах, чтобы казаться выше, и бросил в толпу молящихся первое обращение из тех, что тут же придумывал по собственному вдохновению:
— Мария, мы тебе поклоняемся!
Толпа повторила тише, смятенными, надломленными голосами:
— Мария, мы тебе поклоняемся!
А дальше все пошло без остановок. Голос священника покрывал все голоса, толпа глухо вторила:
— Мария, ты наша единственная надежда!
— Мария, ты наша единственная надежда!
— Пречистая дева, очисти нас!
— Пречистая дева, очисти нас!
— Всемогущая дева, исцели наших больных!
— Всемогущая дева, исцели наших больных!
Часто, когда воображение священника иссякало, он, не в силах ничего придумать, до трех раз произносил одно и то же, и послушная толпа трижды повторяла его слова, трепеща от нервного напряжения, вызванного настойчивой жалобой, усиливавшей лихорадочное состояние молящихся.
Моления продолжались, и Берто повернулся к Гроту. Необыкновенное зрелище представляли собой больные, заполнявшие пространство, огороженное канатами: здесь было свыше тысячи паломников, и в тот чудесный день, под глубоким, чистым небесным сводом они производили удручающее впечатление. Сюда собрали всех, кто наполнял ужасом палаты трех больниц. На скамьи посадили более крепких, которые могли сидеть, но многих пришлось обложить подушками; некоторые прислонились друг к другу, сильные поддерживали слабых. Впереди, около Грота, разместили самых тяжелых больных, и плиты пола исчезли под жалкими отребьями рода человеческого; в неимоверном беспорядке сгрудились здесь носилки, тюфяки, тележки. Некоторые больные приподнялись в своих возках или продолговатых ящиках, похожих на гробы, но подавляющее большинство лежало на земле пластом. Одни были одеты и лежали на клетчатых тюфяках, других перенесли сюда вместе с постельным бельем, и из-под простынь виднелись лишь бледные лица и руки. Белье не отличалось чистотой, только несколько подушек, украшенных из подсознательного стремления к кокетству вышивкой, ослепляли белизной, выделяясь среди нищенских грязных лохмотьев, измятых одеял, забрызганных нечистотами простынь. Все это кое-как размещалось по мере прибытия, создавая давку и неразбериху, — женщины, мужчины, дети, священники; иные были раздеты, другие в платье, а над ними сияло ослепительное полуденное небо.
Тут были представлены все болезни; страшное шествие дважды в день выходило из больниц и пересекало Лурд к вящему ужасу обывателей. Мелькали лица, покрытые экземой, носы и рты, обезображенные слоновой болезнью; шли страдающие водянкой, раздувшиеся, как бурдюки; ревматики со сведенными руками и распухшими ногами, похожими на мешки, набитые тряпьем; шли чахоточные, дрожавшие от лихорадки, люди, истощенные дизентерией, мертвенно бледные, худые, как скелеты; шли кособокие, кривошеие, несчастные существа с вывороченными руками, застывшие в позе трагических паяцев; жалкие, рахитичные девицы, желтые, как воск, хрупкие, золотушные; женщины с лимонно-желтыми лицами, бессмысленными, отупевшими от страданий, вызванных раком; или бледные, боявшиеся сделать лишнее движение, чтобы не потревожить опухоль, камнем давившую на внутренности и мешавшую дышать.
