Но ничего путного он из этих разговоров не узнал. Казалось, что явственное нежелание что-либо делать и даже шевелить языком распространилось, если не на весь НИИКИЭМС, то уж точно на всю их лабораторию. Разговоры шли вяло. Ни шуточек, ни возбужденных монологов, незамедлительно переходящих в яростные споры, в которые тут же включались почти все, сидевшие за столом, и привлеченные шумом и гамом люди со стороны. Всё это было, можно сказать, нормой для чаепитий в их коллективе, да и вообще, во всей еще не поскучневшей и не придавленной житейскими заботами молодежной среде, заполнявшей бесчисленные научные конторы, но только не в этот понедельник в этом – попавшем в наш роман – месте.
Правда, нашему сыщику-любителю, впавшему в прострацию и уже не ожидавшему никаких новостей, удалось услышать в этих никчемных разговорах кое-что, ненадолго привлекшее его внимание. Слух, конечно, был самым вздорным и ерундовым и, если мог вызвать интерес, то лишь своей дикостью, вовсе не предполагаемой в их просвещенном кругу общения. Казалось бы, почти все участники этих лабораторных посиделок – люди с высшим образованием или, по крайней мере, окончившие среднюю школу. О каких дремучих суевериях в их среде может идти речь? А вот на тебе! Сама идея, распространившаяся по НИИКИЭМСу в этот понедельник с обычной для таких слухов скоростью лесного пожара, была Мише уже знакома: всем жертвам последних событий являлся, дескать, покойный электрик и тем самым предвещал будущее несчастье. В каком виде он являлся, рассказы умалчивали, но в том, что своим появлением его труп (призрак? дух? видение?) вызывал грядущую катастрофу, сомнений не было. Однако же слышать такое не от Кости, рассказывающего про бредовые прозрения малообразованной бабки, у которой на почве тяжких переживаний крыша поехала, а из уст вполне здравых современных молодых людей, было настолько неожиданно, что слух произвел на Мишу определенное впечатление. Наверное, он впервые в жизни обратил внимание на то, что далеко не все люди, с которыми он повседневно общался и которые, вроде бы, ничем существенным от него не отличались, мыслят так же, как и он сам. И, соответственно, воспринимают мир с тех позиций, которые он сам, особо над этим не задумываясь, считал незыблемой твердыней здравого смысла и не сомневался, что они свойственны всем «нормальным людям». Разумеется, никто из высказывавшихся за столом не признавался в том, что он разделяет столь экзотичный взгляд на недавние события. Высказывания сводились к тому, что люди говорят… И даже произносилось это с некоторым скептическим оттенком: чего только, дескать, ни услышишь; у каждого свое мнение, но можно ли этому доверять? Однако же, если подобный слух дошел до Миши через множество передаточных инстанций, а не заглох сразу же после своего возникновения, то значит совокупное общественное мнение, несмотря на демонстрируемую скептичность, посчитало эту заведомую ахинею достаточно любопытной и пригодной для того, чтобы занять свое место в общем спектре мнений, выражаемых в отношении интересующих общество событий. Непонятно, откуда взялась эта облетевшая весь институт «гипотеза» происхождения недавних несчастий. Можно было подозревать, что она исходила от той же Анны Леонидовны, которой в ее положении стоило скорее посочувствовать, нежели укорять ее за высказываемые глупости. И хотя Костя говорил, что до пятницы нашу потерпевшую никто в больнице не навещал, не исключено, что кто-то из сотрудников НИИКИЭМСа виделся с ней за прошедшие субботу и воскресенье и, следовательно, мог стать распространителем такой – запавшей ей в душу – бредовой идеи. Ее имя однако вовсе не упоминалось в связи с циркулирующим по институту слухом, и никто не излагал его содержание в качестве неоспоримого свидетельства очевидной ненормальности вахтера, ставшей первоисточником жутких рассказов о бродячем трупе. Вовсе нет. Вахтер с ее рассказами сама по себе, а слух о мистических явлениях мертвеца, предвещающих всяческие несчастья, существовал как-то сам по себе, хотя и хорошо совпадал с ее россказнями. Так что можно предполагать независимое возникновение «гипотезы о многократных явлениях мертвеца разным, отмеченным роком людям» как в свихнувшемся сознании попавшей под раздачу вахтерши, так и в «народном» сознании[24] всех тех, кто составлял в описываемое время коллектив НИИКИЭМСа. Понятно, что в тот понедельник, о котором идет речь, ничто из подобных вопросов нашего героя не волновало. Он лишь слегка удивился, какую ерунду могут обсуждать вполне здравые, казалось бы, ребята, и чуточку заинтересовался тем, исходит ли слух, в конечном итоге, от несчастной вахтерши – уж очень совпадал он с услышанным от Кости – но, в целом, он вовсе не придавал всем этим «мистическим» глупостям ни малейшего значения. Ничего нового он, в сущности, не узнал, а то, что услышал, никак не могло повлиять на его пессимистический настрой. Их расследование, так живо и интересно начинавшееся, зашло, как ему представлялось, в настоящее непроходимое болото и погрязло в болотной тине, выбраться из которой ему вряд ли было суждено до скончания веков. Не до размышлений об иррациональных глубинах современного народного сознания ему тогда было.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Однако в то время, когда мы с ним обсуждали события, происходившие более чем за десять лет до наших с ним разговоров, как раз эта сторона дела и вопросы обо всей этой бульварной «мистике» и содержании народного сознания вышли на первый план. Дело было, если не ошибаюсь, осенью восемьдесят четвертого. К тому времени всяческие «проростки» (о которых я уже писал в предыдущем романе), «катодные фракции», «Бермудские треугольники», «НЛО» и прочие «тайны индийских йогов» уже стали неотъемлемой частью интеллигентского сознания наряду с мутными слухами о Солженицыне, восторгами по поводу «Мастера и Маргариты» и «магического реализма» латиноамериканского романа и другими приметами эпохи. Михаила просто бесила подверженность интеллигентных, по определению, людей подобным мутным «течениям мысли» и их ничем не объяснимое легковерие. Пэтэушники – они, а не интеллигенты, – кипятился он, когда речь заходила о таких увлечениях среди его знакомых. Я как-то пытался смягчить его праведный пыл и ссылался на то, что такие отклонения в далекую от здравого смысла сторону – неизбежное следствие жесткого цензурного режима. Привлекательным, дескать, кажется всё то, о чем не пишут (и никогда не напишут) в журналах и газетах и не показывают по телевизору. Сегодня я вижу, что мой приятель был гораздо ближе к истине, чем мне тогда казалось. Сейчас уже нет ни малейших сомнений, что среди образованной (то есть получившей диплом некоего вуза) публики количество людей, способных критически и с позиции усвоенных знаний относиться к услышанному с телеэкрана, пренебрежимо мало. А большинство готово поверить в любую чушь, если она будет принята на веру основной массой таких же, как они сами, гордящихся своим высшим образованием остолопов. Даже несчастных пэтэушников былых времен подозревать в чем-то подобном было бы, мне кажется, совершенно несправедливо. При всей их дремучей необразованности они, как я предполагаю, были – в массе своей – достаточно здравыми людьми. Интересно, как бы Миша – тогдашний бескомпромиссный критик интеллигентского одичания – изливался бы желчью сейчас, увидев ряды банок с «заряженной» водой перед экранами телевизоров, многочисленные афиши, извещающие о гастролях «белых магов», врачей, успешно применяющих «аппарат Фолля», или юристов, пишущих статьи о желательности привлечении экстрасенсов к криминальным расследованиям. Всё это расцвело буйным цветом и вышло на явь только сейчас, но начало такой деградации отечественной интеллигенции Миша – надо отдать ему должное – почуял еще в те далекие годы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Читателю, придется и на этот раз простить меня за отвлечение на личные воспоминания о давно прошедших разговорах. Тем более, что, на миг отвлекшись, я уже возвращаюсь к изложению рассказываемой истории.
