Ну, балбес!
Регис, кажется, догадывался. Но молчал. Молчал до тех пор, когда больше уже молчать было нельзя. Когда мы остановились в покинутом лесорубами шалаше, Мильва отозвала его в лес и они долго, временами очень громко, разговаривали. Вампир вернулся из леса один. Варил и смешивал какие-то травы, потом неожиданно попросил всех нас в шалаш. Начал он издалека, как всегда, своим действующим на нервы менторским тоном».
– Обращаюсь ко всем, – повторил Регис. – Как ни говори, мы – команда и несем коллективную ответственность. Здесь ничего не меняет тот факт, что, вероятнее всего, среди нас отсутствует тот, кто несет самую большую – индивидуальную – ответственность. Я бы сказал так: непосредственную.
– Выражайся, язви тебя в душу, если она у тебя, конечно, есть, яснее, – занервничал Лютик. – Команда, коллектив, ответственность… Что с Мильвой? Чем она больна?
– Это не болезнь, – тихо сказал Кагыр.
– Во всяком случае, не в прямом значении этого слова, – подтвердил Регис. – Мильва беременна.
Кагыр кивнул, показав тем самым, что догадывался. Лютик осоловел. Геральт прикусил губу.
– Который месяц?
– Она отказалась назвать, притом в весьма малолюбезной форме, какую-либо дату, в том числе и дату последних месячных. Но я в этом разбираюсь. Десятая неделя.
– Значит, забудь о своих патетических намеках на непосредственную и индивидуальную ответственность, – угрюмо сказал Геральт. – Это не мы. Если у тебя и были какие-то сомнения, то я их отвожу. Однако ты совершенно прав, говоря о коллективной ответственности. Нам сразу и неожиданно достались, я бы сказал так, роли отцов и мужей. Послушаем, что скажет лекарь. Внимательно.
– Нормальное, регулярное питание, – начал перечислять Регис. – Никаких стрессов. Здоровый сон. А вскоре – конец конной езде.
Молчали долго.
– Понятно, – сказал наконец Лютик. – У нас проблемы, милсдари мужья и отцы.
– И более крупные, чем вы думаете, – сказал вампир. – Либо менее. Все зависит от точки зрения.
– Не понимаю.
– А должен бы, – буркнул Геральт.
– Она потребовала, – после краткого молчания проговорил Регис, – чтобы я приготовил и дал ей некий сильно и радикально действующий… медикамент. Она считает это ремедиумом против хлопот. Она настроена весьма решительно. Весьма.
– Ты дал?
– Не посоветовавшись с другими… отцами и мужьями? – усмехнулся Регис.
– Лекарство, о котором она просит, – тихо проговорил Кагыр, – не чудесная панацея. У меня три сестры, я знаю, что говорю. Она, кажется, думает, что вечером выпьет отвар, а наутро двинется вместе с нами. Ничего подобного. Ничего. Понадобится не меньше десяти дней, прежде чем можно будет посадить ее на лошадь. Ты, Регис, должен ей об этом сказать до того, как дать лекарство. А дать сможешь только тогда, когда мы найдем для нее кровать. Кровать и чистую постель.
– Понял, – кивнул Регис. – Один голос «за». А ты, Геральт?
– Чего – я?
– Господа любезные. – Вампир обвел их своими темными глазами. – Не прикидывайтесь, будто не понимаете.
– В Нильфгаарде, – сказал Кагыр, краснея и опуская голову, – в таких вопросах решающий голос остается за женщиной. Никто не может влиять на ее решение. Регис сказал, что Мильва решила… воспользоваться медикаментом. Только поэтому, исключительно поэтому, я начал невольно думать о предстоящем как о свершившемся факте. И о его последствиях. Но я – чужеземец, не разбирающийся в ваших… Я вообще в такие дела не имею права вмешиваться. Простите.
– За что? – удивился трубадур. – Ты что, действительно принимаешь нас за дикарей, нильфгаардец? За примитивное племя, подчиняющееся каким-то шаманским табу? Разумеется, только женщина может принять решение, это ее неотъемлемое право. Если Мильва решается на…
– Замолкни, Лютик, – буркнул ведьмак. – Заткнись, очень тебя прошу.
– Ты думаешь иначе? – взорвался поэт. – Ты хотел бы ей запретить, либо…
– Заткнись, черт побери, иначе я за себя не ручаюсь. Сдается мне, Регис, ты проводишь среди нас нечто вроде плебисцита. Зачем? Медик – ты. Снадобья, которые она просит… Да, снадобья, к слову «медикамент» у меня как-то душа не лежит – гляньте-ка, опять душа вылезла! Только ты можешь это снадобье приготовить и дать. И ты это сделаешь, если она попросит опять. Не откажешь.
– Медикамент уже готов. – Регис показал маленькую бутылочку из темного стекла. – Если она попросит снова, я не откажу. Если попросит!
– Так в чем же дело? В нашем единомыслии? Во всеобщем одобрении? Ты этого ожидаешь?
– Ты прекрасно знаешь, в чем дело, – сказал вампир. – Верно чувствуешь, что надо сделать. Но поскольку спрашиваешь, отвечаю. Да, Геральт, дело именно в этом. Да, именно это следует сделать. Нет, этого ожидаю не я.
– Ты можешь выражаться яснее? – спросил Лютик.
– Нет, – ответил вампир. – Яснее уже не могу. Тем более что и надобности нет. Верно, Геральт?
– Верно. – Ведьмак положил голову на сплетенные пальцы. – Да, черт побери, верно. Но почему ты смотришь на меня? Это должен сделать я? Но я не умею. Не смогу. Я совершенно не гожусь на эту роль. Совершенно, понимаете?
– Нет, – возразил Лютик. – Совершенно не понимаем. Кагыр, ты понимаешь?
Нильфгаардец взглянул на Региса, потом на Геральта.
– Пожалуй, да, – сказал он медленно. – Так мне кажется.
– Ага, – кивнул трубадур. – Ага. Геральт понял с ходу. Кагыру кажется, что он понимает. Я явно нуждаюсь в пояснениях, но сначала мне велят молчать, потом я слышу, что нет нужды, чтобы я понимал. Благодарствую. Двадцать лет на службе поэзии достаточно много, чтобы знать: есть вещи, которые либо понимаешь сразу, даже без слов, либо не поймешь никогда.
Вампир улыбнулся.
– Не знаю никого, – сказал он, – кто мог бы выразить это изящнее.
Стемнело совершенно. Ведьмак встал.
«Двум смертям не бывать, – подумал он. – От этого не уйти. Нечего тянуть. Надо это сделать. Надо – и конец».
Мильва сидела в одиночестве около небольшого костерка, который разожгла в лесу, в яме от вывороченного дерева, вдали от шалаша лесорубов, где ночевали остальные. Она не вздрогнула, услышав его шаги. Словно ожидала его. Только подвинулась, дав ему место на поваленном стволе.
– Ну и что? – бросила резко, не ожидая, пока он что-нибудь скажет. – Наделала я вам дел, а?
Он не ответил.
– Небось и не предполагал, когда мы отправлялись, а? Когда меня в компанию брал? Небось думал, ну и что, что хамка, что дурная девка деревенская? Разрешил ехать. Потрепаться с ней в дороге о мудростях всяких – небось думал – не потрепешься, а сгодиться может. Здоровая, крепкая баба, из лука шьет, задницы в седле не натрет, а станет опасно, не наделает в портки, польза от нее будет. А вышла не польза, а одно горе. Колода на ноге. Разобрало дурную девку…
– Зачем ты поехала со мной? – спросил он тихо. – Почему не осталась в Брокилоне? Ты же знала…
– Знала… – быстро прервала она. – Ведь среди дриад была, а они мигом узнают, что с девкой, от них не утаишься. Они узнали, прежде чем я сама… Но, мнилось мне, так-то быстро меня слабость не возьмет. Думала, будет нужда, выпью спорыньи или другого какого отвара, и не заметишь, не догадаешься…
– Все не так просто.
– Знаю. Вомпер сказал. Долго я слишком валандалась, все размышляла, колебалась. Теперь уж гладко не пройдет…
– Я не это имел в виду.
– Зараза, – сказала она, помолчав. – Подумать! Я-то на Лютика грешила! Потому как видела, что он токо пыжится, а сам-то пустышка, слабак, к труду не привычный, того и гляди дальше идти не сможет и придется его бросить. Думала, будет плохо, вернусь с Лютиком… А глянь, Лютик-то хват, а я…
Голос у нее надломился. Геральт обнял ее. И тут же понял, что это было то движение, которого она ждала, которое ей было невероятно нужно. Шершавость и жестокость брокилонской лучницы мгновенно испарились, осталась дрожащая, тонкая мягкость испуганной девушки. Но именно она прервала затянувшееся молчание.
– Так ты мне и тада сказал… В Брокилоне. Мол, мне нужна будет… рука. Что буду я ночью кричать, в темноту… Ты здесь, я чувствую твое плечо рядом с моим… А кричать все равно хочется… О-ей-ей… Ты почему дрожишь?
– Да так, ничего. Воспоминание.
– Что со мной будет?
Он не ответил. Вопрос был адресован не ему.
– Папка мне однажды показал… У нас у реки такая черная оса живет, что в живую гусеницу яйца откладывает. Из яиц осята вылупляются, гусеницу заживо съедают… Изнутри… Сейчас во мне такое же сидит.
Во мне, внутри, в моем собственном животе. Растет, все растет и заживо меня сожрет…
– Мильва…
– Мария. Мария я – не Мильва. Какая из меня Каня? Коршун? Квочка я с яйцом, не Коршун… Мильва с дриадами хохотала на побоище, вырывала стрелы из окровавленных трупов – не пропадать же добру, жаль доброго наконечника! А ежели который еще дышал, то ножом его по горлу! Вжик! На такую судьбу Мильва предательством выводила тех людей и хохотала… Их кровь кричит теперь. Та кровь, словно осиный яд, пожирает теперь Марию изнутри. Мария расплачивается за Мильву. За Каню-Коршуна.
