Смерть старшего сына и наследника, как когда-то уход из жизни горячо любимой Анастасии, был еще одним тягчайшим испытанием для Грозного царя. Он в который раз остался один на один с собственной жестокой долей. Ему снова не на кого было положиться, не от кого ждать ни помощи, ни человеческого сострадания. Эта горькая и невосполнимая утрата вконец расшатала здоровье государя, без того серьезно подорванное. Подорванное, к слову сказать, не только «разгульным образом жизни», как стараются убедить нас чужеземные мемуаристы. Довольно вспомнить, что Иван IV с семнадцати лет лично принимал участие во всех без исключения войнах, которые вела его молодая держава. Никогда не щадил он себя и во время кратких мирных передышек. Мощные громовые раскаты русских пушек, обстреливающих казанский Кремль и ливонские замки, сменялись неистовыми спорами в боярской Думе, бессонными ночами за столом с рабочими бумагами, летописями, книгами (не забудем: именно Грозный, поддержав Ивана Федорова, основал первую в России типографию![599]). Далекие «объезды» вотчин чередовались с многодневными допросами, «перебором людишек», холодная жестокость смертных приговоров - с горячей, исступленной, до кровавого пота, молитвой. Все это было реальностью его жизни. Все требовало огромных физических и нервных перегрузок, дотла сжигавших силы могучего некогда организма. Думается, прежде всего они стали причиной того, что Грозный уже в 51 год выглядел глубоким старцем. Его постоянно мучили сильные боли в позвоночнике и суставах. Однако истощались силы телесные, но никак не духовные. Душа Ивана по-прежнему принадлежала России. Священный долг царского служения звал его бороться за свою отчину даже после кончины сына...
Глава 16
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ ГРОЗНОГО.
КОМУ БЫЛА НУЖНА СМЕРТЬ ЦАРЯ
Выше мы не случайно стремились подробнее напомнить нашему читателю как о героической обороне Пскова, так и обо всех последующих перипетиях заключения Ям-Запольского и Плюсского перемирий. Дело в том, что последний кризис в болезни и кончина царевича Ивана приходится как раз на момент, когда стало ясно, что войска Батория не в состоянии взять Псков. Что уже не русские, но сами поляки, замерзающие в болотах Псковщины, желают и готовы идти на мирные переговоры с Москвой... Тогда перед царскими дипломатами встала задача - используя это фактическое преимущество, добиться от противника возможно более приемлемых для России условий перемирия. И читатель видел, как чутко следил государь за ходом этих переговоров. Как глубоко продуманно руководил действиями русских посланников, отправляя им инструкцию за инструкцией, требуя не делать полякам никаких значительных уступок. И добился своего: Польша отказалась почти от всех завоеваний в России.
Но, к сожалению, до сих пор никто из авторов, так или иначе касавшихся «тайны Грозного», не пожелал отметить, что это было достигнуто именно в первые, самые тяжелые для государя месяцы траура по царевичу. Как, следовательно, не было отмечено и высокое мужество его характера, при огромном личном горе все же не потерявшего способности и - главное! - воли по-прежнему сосредоточенно и целеустремленно заниматься делами государства... Все опять-таки перекрывает весьма специфический «образ», рисуемый Антонио Поссевино и другими подобными ему «свидетелями». «Образ» человека, находящегося на грани психического помешательства, а значит, малоспособного на какие-либо разумные действия. Так, по словам иезуита, обезумевший от ужаса содеянного собственными руками, «царь-сыноубийца» часто вскакивал тогда ночами, оглашая дворцовые покои страшными воплями, драл на себе волосы и, наконец, вовсе объявил, что намерен уйти в монастырь, в связи с чем будто бы даже созвал боярскую Думу и прямо поставил вопрос о своем преемнике[600]... Но «наученные прошлыми играми царя-актера бояре ему не поверили», - снова дополняет Поссевино г-н Радзинский. «Нет! - пишет он, - учуяв опасную ловушку, придворные сразу раболепно ответили государю, что желают иметь царем только его самого, Ивана, и никого более...»
Однако сами исторические факты опровергают эти откровенно клеветнические домыслы. Да, несомненно, в глубоком трауре, да, с тяжелейшей болью в груди, но Иван работал, неустанно продолжая защищать интересы своей страны. И хотя то заседание боярской Думы после кончины царевича, о котором говорит Поссевино, в самом деле могло и даже должно было состояться, но вряд ли шла на нем речь об отречении. Скорее всего государь собрал бояр для того, чтобы в соответствующей торжественной обстановке официально провозгласить имя нового наследника престола, как требовал того строгий дворцовый обычай. Думать об отречении ему было некогда.
Так, в 1584 г. Иван IV отдал приказ о начале строительства большого города-порта при впадении Северной Двины в Белое море. По его замыслам этот порт должен был возместить потерю Нарвы, восстановив русскую торговлю с Европой через северный морской путь. Новый город станут называть Архангельском, и именно в нем столетие спустя Петр I примет решение о развитии русского мореплавания, о создании флота. Как видим, и в этом знаменитый император прямо шел по стопам своего Грозного предшественника.
В те же последние годы жизни Ивана Васильевича. добровольно присоединилась к Российскому царству Сибирь. Однако явно вынужденно вспоминая сие, без преувеличения, великое событие, г-н Радзинский с нескрываемым злорадством выуживает из огромного количества фактов и легенд, связанных с этим событием, лишь одну - о «проклятом царском подарке» - роскошных воинских доспехах, в коих и погиб славный казацкий атаман Ермак.. Между тем кому как не автору-историку следовало бы знать и напомнить своему зрителю: экспедиция Ермака Тимофеевича имела давнюю предысторию, и имя Грозного царя играло в ней не такую уж «проклятущую» роль...
Например, г-ну Радзинскому следовало сказать о том, что к XVI в. государственность сибирских народов находилась еще в зачаточном состоянии. Разрозненные и малочисленные племена[601] остяков и вогулов, югры и самоедов часто воевали между собой под предводительством местных князьков, а это сильно снижало их общую обороноспособность в борьбе с внешними агрессорами. Так, к началу 50-х годов того же века сын бухарского хана Муртазы Кучум, собрав под свое начало узбекских, ногайских и башкирских кочевников, повел их в поход на сибирского хана Едигера - с единственной и простой целью: свергнуть противника и самому править его землей. Возможности защищаться от них у властителя Сибири не было никакой. Тогда-то и отправились впервые специальные послы хана Едигера -Тягруп и Панчады - в Москву, к царю Ивану Грозному. Отправились бить челом, чтобы русский государь «всю землю Сибирскую взял под свое имя и от сторон ото всех заступил (защитил) и дань свою на них положил и человека своего прислал, кому дань собирать»[602]. Но обратим внимание на дату приезда посольства от Едигера. Это был январь 1555 г. Молодой Иван только овладел Казанью. Немудрено, что ввиду огромного военного напряжения, коим была достигнута сия победа, царь не смог оказать испрашиваемой поддержки далекому сибирскому правителю. И в 1563 г. Кучум все-таки осуществил свой план захвата Сибирского ханства. Едигер (вместе с братом-соправителем) был зверски убит, а многие его подданные - сибирские татары и остяки-язычники - насильно обращены в ислам. К тому же люди Кучума стали постоянно совершать разбойные нападения на пограничные строгановские «крепостцы», стремясь вытеснить русских из Приуралья...
Так что после всего этого скорее не завоевателями, а освободителями пришли в Сибирь снаряженные солепромышленниками Строгановыми казачьи отряды Ермака Тимофеевича[603]. Ненавидимый местными жителями хан Кучум не смог противостоять их напору. После «сечи злой» в конце 1582 г. его войско разбежалось. Сам Кучум, бросив столицу - Кашлыку, «ушел в поле», т.е. откочевал в степи. А окрестное население во главе со своими князьками присягнуло на верность России. Причем размеры вновь устанавливаемого ясака с него обсуждались еще между посланниками хана Едигера и царем Иваном Грозным[604], и был тот ясак во много раз легче кучумовского. Не даром поэтому в легендах и сказаниях сибирских народов часто встречаются такие, вроде бы странные для характеристики «завоевателя» Ермака, слова: «Добром пришел, добром встречен». Их могло бы не быть, окажись сей отважный воитель подданным какого-нибудь другого, более «цивилизованного» европейского монарха, скажем, испанского короля, конкистадоры которого бессчетно грабили и уничтожали в это же самое время американских индейцев. Нет. Над Ермаком стоял Грозный русский царь. И великая история освоения необъятных просторов Сибири пошла иначе...
Наконец, один из последних «непростительных грехов», который издавна приписывается Ивану IV, - это «грех» отмены Юрьева дня, т. е. начало фактического закрепощения крестьянства в России. Долгое время считалось, что именно Грозный, с целью обеспечения разорившегося (за годы Ливонской войны) служилого дворянства постоянной рабочей силой, издал в 1580-1581 гг. указ о так называемых «заповедных летах», когда был запрещен свободный уход крестьян от своих господ. Знакомая со старых школьных учебников, «теория» эта полностью перекочевала и в труд нашего прогрессивнейшего писателя-либерала. «Теперь, - чуть ли не цитируя т. Карла Маркса, провозглашает г-н Радзинский, - Многочисленный класс новых рабов трудился на его (Ивана) служилых людей. Мирно, без всякого ропота отдали крестьяне свою свободу грозному царю. Безумное молчание...». Но... молчание ли?
