В карете Мэй робко положила ладонь на его руку.
— Как жаль, что ты нездоров. Ты, наверное, опять переутомился в конторе.
— Нет, нет, не в этом дело… Ты не возражаешь, если я открою окно? — сбивчиво бормотал он, опуская стекло со своей стороны. Выглядывая из окна на улицу, он чувствовал, что жена молча смотрит на него внимательным недоуменным взглядом, и не отрывал глаз от проносившихся мимо домов.
Выходя из кареты, Мэй зацепилась шлейфом за ступеньку и чуть не упала.
— Ты не ушиблась? — спросил он, подставив ей руку.
— Нет, но мое бедное платье, посмотри, как я его порвала! — воскликнула она, нагнулась и, подхватив испачканный шлейф, вошла вслед за Арчером в прихожую. Слуги не ждали их так рано, и газ горел только на верхней площадке..
Арчер поднялся по лестнице, зажег свет и поднес спичку к бра, висевшим в библиотеке по обе стороны камина. Шторы были задернуты, и теплая уютная комната неприятно поразила его, словно знакомое лицо, которое встречаешь, отправляясь по тайному делу.
Заметив, что Мэй очень бледна, он предложил принести ей коньяку.
— Нет, нет! — вспыхнув, воскликнула она, снимая пальто. — Но, может быть, тебе лучше немедленно лечь в постель? — добавила она, заметив, что он открывает лежащий на столе серебряный портсигар и достает из него папиросу.
Арчер бросил папиросу и направился к своему обычному месту возле камина.
— Нет, у меня не настолько болит голова. — Он помолчал. — Кроме того, я хочу сказать тебе что-то… что-то очень важное, и мне надо сказать это сейчас.
Она опустилась на кресло и при этих словах подняла голову.
— Я слушаю тебя, милый, — проговорила она так ласково, что он даже удивился, почему она не выказывает ни малейшего удивления по поводу его предисловия.
— Мэй… — начал он, останавливаясь в нескольких шагах от ее кресла и глядя на нее так, словно небольшое расстояние, отделявшее их друг от друга, было непроходимой пропастью. Голос его жутко прозвучал в уютной тишине дома, и он повторил: — Я должен сказать тебе что-то… про себя…
Она сидела молча, не шелохнувшись, и даже ее ресницы оставались неподвижными. Лицо ее, по-прежнему очень бледное, выражало странное спокойствие, почерпнутое, казалось, из какого-то таинственного внутреннего источника.
Арчер подавил банальные самообвинения, готовые сорваться с его уст. Он решился изложить дело просто и ясно, без ненужных взаимных укоров и извинений.
— Госпожа Оленская… — начал он, но, услышав это имя, Мэй подняла руку, как бы желая его остановить.
При этом свет газовой горелки вспыхнул на ее золотом обручальном кольце.
— Почему мы должны говорить сегодня об Эллен? — спросила она, с легкой досадой надувая губы.
— Потому что мне следовало сказать об этом раньше. Лицо ее оставалось спокойным.
— Но, право, стоит ли, милый? Я знаю, что иногда бывала к ней несправедлива… Наверное, не только я, а вообще все мы. Ты, конечно, понимал ее лучше, чем мы, ты всегда хорошо к ней относился. Но какое это имеет значение, раз все уже кончено?
Арчер изумленно посмотрел на жену. Неужели сковавшее его чувство нереальности сообщилось и ей?
— Кончено?.. Что это значит? — заикаясь, пробормотал он.
Мэй все еще смотрела на него ясными глазами.
— Как что? Разве ты не знаешь, что она скоро возвращается в Европу и что бабушка это одобряет и понимает и распорядилась устроить ее дела так, чтобы она была независима от мужа…
Она умолкла, и Арчер, судорожно ухватившись рукой за угол каминной полки и опершись на нее, чтобы не упасть, тщетно пытался привести в такое же равновесие свои мешавшиеся мысли.
— Я думала, — ровным голосом продолжала его жена, — что ты так поздно задержался в конторе именно из-за этих дел. Все как будто бы решилось сегодня утром. — Она опустила глаза под его невидящим взором, и лицо ее снова на мгновение вспыхнуло.
Он понял, что взгляд его, наверное, непереносим, отвернулся и, опершись локтями о каминную полку, закрыл лицо руками. В ушах у него бешено стучало и звенело, и он не мог понять, биение ли это крови в его жилах или тиканье часов на камине.
Мэй сидела, не шевелясь и не говоря ни слова, пока часы медленно отмеряли пять минут. Кусок угля упал на каминную решетку, и, услышав, как она встает и бросает его обратно, Арчер наконец обернулся и посмотрел ей в лицо.
— Этого не может быть! — воскликнул он.
— Не может быть?
— Откуда ты знаешь… то, что ты мне сейчас сказала?
— Я вчера виделась с Эллен — я же говорила тебе, что встретила ее у бабушки.
— Но ведь она тогда тебе этого не сказала?
— Нет, я сегодня получила от нее записку. Хочешь ее прочитать?
Он пытался ответить, но голос ему отказал; Мэй вышла из комнаты и почти тотчас же вернулась.
— Я думала, ты знаешь, — сказала она просто.
Она положила на стол листок бумаги, и Арчер протянул руку и взял его. Письмо состояло всего из нескольких строчек:
«Дорогая Мэй, мне наконец удалось объяснить бабушке, что мой визит к ней не мог быть не чем иным, как визитом, и она, как всегда, была щедра и великодушна. Она теперь понимает, что, если я вернусь в Европу, я должна жить одна или с бедной тетей Медорой, которая едет со мной. Я спешу обратно в Вашингтон, чтобы уложить вещи, и на будущей неделе мы отплываем. Ты должна быть очень добра к бабушке, когда я уеду, — так же, как ты всегда была добра ко мне.
Эллен.
Если кто-нибудь из моих друзей захочет убедить меня изменить мое решение, пожалуйста, передай им, что это совершенно бесполезно».
Арчер перечитал письмо два или три раза, потом бросил его и расхохотался.
От звуков собственного смеха ему стало не по себе. Он вспомнил ночной испуг Джейни, когда она застала его в приступе непостижимой веселости по поводу телеграммы Мэй, извещавшей, что их свадьбу решено ускорить.
— Почему она это написала? — спросил он, невероятным усилием подавляя смех.
Мэй ответила на этот вопрос со своей непоколебимой прямотой.
— Наверное, потому, что вчера мы все обсудили… — Что вы обсудили?
— Я сказала, что, вероятно, была к ней несправедлива… что не всегда понимала, как ей трудно здесь, одной среди стольких людей, пусть даже родственников, но все равно чужих, которые считали себя вправе осуждать, хотя и не всегда знали обстоятельства… — Она умолкла. — Я знаю, что ты был единственным другом, на которого она всегда могла рассчитывать, и я хотела сказать ей, что мы с тобой единодушны… во всех наших чувствах.
Она поколебалась, словно ожидая, что он заговорит, и медленно добавила:
— Она поняла, почему мне надо было сказать ей это. Я думаю, она вообще все понимает.
Она подошла к Арчеру и, взяв его ледяную руку, порывисто прижала к своей щеке.
— У меня тоже разболелась голова; спокойной ночи, милый, — сказала она и пошла к дверям, а за ней волочился изорванный и перепачканный шлейф ее подвенечного платья.
33
Как с улыбкой сказала миссис Арчер, обращаясь к миссис Велланд, первый званый обед — большое событие в жизни каждой молодой пары. С тех пор как Ньюленд Арчеры зажили своим домом, у них часто бывали гости. Ньюленд любил позвать к обеду троих или четверых друзей, и Мэй, которая во всех домашних делах следовала примеру своей матери, принимала их с лучезарным радушием. Арчер вначале задавался вопросом, приглашала ли бы она кого-нибудь в дом, будучи предоставлена самой себе, но вскоре оставил попытки отделить ее подлинную сущность от внешней формы, которую сообщили ей воспитание и традиции. В Нью-Йорке считалось, что состоятельные пары должны часто принимать у себя, а на представительницу семейства Велландов, вышедшую замуж за одного из Арчеров, обычай налагал двойные обязательства.
Но званый обед со специально нанятым поваром, взятыми на время чужими лакеями, римский пунш, розы от Гендерсона[183] и меню на карточках с золотым обрезом — дело совершенно иное и не допускает легкомысленного к себе отношения. Вся разница именно и состоит в римском пунше, заметила миссис Арчер, и даже не столько в нем самом, сколько во всем, что ему сопутствует, а именно — дикая утка или водяная черепаха, два супа, горячее и холодное сладкое, полное декольте при коротких рукавах и соответственно именитые гости.
Когда молодая пара впервые рассылала приглашения от третьего лица, это событие всегда вызывало большой интерес, и даже самые искушенные и известные люди, общества которых все домогались, редко такие приглашения отклоняли. И тем не менее то обстоятельство, что ван дер Лайдены по просьбе Мэй остались в городе ради прощального обеда, который она давала в честь графини Оленской, было сочтено настоящим триумфом.
В этот достопамятный день свекровь и теща сидели в гостиной у Мэй. Миссис Арчер писала меню на карточках самого толстого бристольского картона с золотым обрезом из ювелирной лавки Тиффани,[184] а миссис Велланд распоряжалась расстановкой пальм и ламп.
