— Эллен, наверное, ни разу не видела эту комнату при полном освещении, — сказала Мэй, поднимая разгоряченное единоборством с поленьями лицо и окидывая комнату сияющим вполне простительною гордостью взглядом. Грохот от падения медных щипцов, которые она прислонила к камину, заглушил ответ Арчера, и не успел он водворить их на место, как доложили о прибытии мистера и миссис ван дер Лайден.
За ними последовали остальные — все знали, что ван дер Лайдены не любят, когда обед запаздывает. Комната быстро наполнилась гостями, и Арчер как раз показывал миссис Селфридж Мерри маленькую, покрытую густым слоем лака картину Вербекховена[185] «Этюд с овцами», которую миссис Велланд подарила Мэй на рождество, когда рядом с ним очутилась госпожа Оленская.
Она была очень бледна, и от этого ее темные волосы казались еще более темными и густыми, чем обычно. Эта бледность или, быть может, несколько рядов янтарных бус у нее на шее вдруг напомнили ему маленькую Эллен Минготт, с которой он танцевал на детских праздниках, когда Медора Мэнсон впервые привезла ее в Нью-Йорк.
Оттого, что янтарные бусы никак не гармонировали с цветом ее лица, или оттого, что платье совершенно к ней не шло, лицо ее казалось поблекшим и почти уродливым, но он еще никогда не любил его так, как в эту минуту. Руки их встретились, и ему показалось, будто он услышал, как она сказала: «Да, мы отплываем завтра на „России“…» Потом раздался шум открываемой двери и после короткой паузы голос Мэй:
— Ньюленд! Обед подан! Будь добр, проводи, пожалуйста, Эллен в столовую.
Госпожа Оленская взяла его под руку, и, заметив, что она без перчаток, он вспомнил, как не сводил глаз с ее руки в тот вечер, когда сидел в маленькой гостиной на 23-й улице. Красота, которая покинула ее лицо, казалось, нашла прибежище в лежавших у него на рукаве длинных белых пальцах с еле заметными ямочками, и он сказал себе: «Я готов следовать за нею хотя бы для того только, чтобы смотреть на эту руку…»
Лишь на званом обеде в честь «иностранной гостьи» миссис ван дер Лайден могла смириться с тем, что ее посадили по левую руку хозяина. То обстоятельство, что госпожа Оленская — «иностранка», едва ли можно было подчеркнуть более убедительно, нежели этой прощальной данью, и миссис ван дер Лайден приняла отведенное ей второстепенное место с любезностью, не оставлявшей сомнений, что она это одобряет. Есть вещи, которые необходимо делать, а уж если делать, то делать их надо прилично и достойно — и одна из этих вещей, согласно законам старого Нью-Йорка, состояла в том, что весь клан должен сплотиться вокруг родственницы, которая из него изгонялась. Теперь, когда билет в Европу для графини Оленской был заказан и оплачен, Велланды и Минготты готовы были сделать все на свете, чтоб доказать свою неизменную к ней привязанность, и Арчер, сидя во главе своего стола, дивился тому, как они изо всех сил стараются вернуть ей былой успех, заглушить порицания, посетовать по поводу ее прошлого и озарить одобрением семьи ее настоящее. Миссис ван дер Лайден смотрела на нее со смутно благожелательной улыбкой, выражающей наивысшую степень сердечности, на какую она была способна, а мистер ван дер Лайден со своего места по правую руку Мэй оглядывал стол с очевидным намерением оправдаться за все те гвоздики, которые он присылал ей из Скайтерклиффа.
Арчер, который, казалось, помогал разыгрывать эту сцену, в состоянии странной невесомости витая где-то между люстрой и потолком, всего более удивлялся собственному участию в происходящем. Когда взгляд его переходил с одной безмятежной и сытой физиономии на другую, все эти безобидные с виду люди, уписывающие жареную утку за столом Мэй, представлялись ему шайкой безмолвных заговорщиков, а сам он и бледная женщина справа от него — жертвами их заговора. И, подобно тому как бесчисленные мелкие преломленные лучи, соединившись воедино, внезапно вспыхивают во мгле, его вдруг осенило, что, с их точки зрения, он и госпожа Оленская — любовники, любовники в том недвусмысленном значении, какое это слово имеет в «иностранных» словарях. Он догадался, что уже много месяцев на него смотрит бесчисленное множество тихих внимательных глаз, что к нему терпеливо прислушивается множество ушей; он понял, что каким-то еще неизвестным ему образом его разлучили с соучастницей его преступления и что весь клан сплотился вокруг его жены, молча притворяясь, будто никто ничего не знает, ничего даже и представить себе не может и что поводом для обеда послужило всего лишь естественное желание Мэй сердечно проститься со своей любимой подругой и кузиной.
Это был испытанный в старом Нью-Йорке способ лишать жизни «без пролития крови», способ, принятый людьми, которые боялись скандала пуще чумы, которые ставили приличия выше смелости и считали, что нет ничего более неблаговоспитанного, чем «сцены», — разве что поведение тех, кто дает к ним повод.
Обуреваемый этими мыслями, Арчер чувствовал себя как пленник в вооруженном лагере врагов. Он оглядел стол и, увидев, как его тюремщики, смакуя спаржу из Флориды, расправляются с Бофортом и его женой, понял, до чего они безжалостны. «Они хотят показать мне, что будет со мной», — подумал он, и, когда он осознал, насколько намек и аналогия действеннее поступков, а молчание действеннее необдуманных речей, его охватил такой ужас, словно за ним захлопнулись двери фамильного склепа.
Он засмеялся и встретил испуганный взгляд миссис ван дер Лайден.
— Вы находите это смешным? — с принужденной улыбкой сказала она. — Конечно, я согласна, что намерение бедной Регины остаться в Нью-Йорке имеет свою смешную сторону.
И Арчер пробормотал:
— Да, да, конечно.
Тут он заметил, что второй сосед госпожи Оленской уже некоторое время занят беседой с дамой справа от него. Одновременно он увидел, что Мэй, безмятежно восседавшая между мистером ван дер Лайденом и мистером Селфриджем Мерри, окинула быстрым взглядом стол. Было совершенно очевидно, что хозяин и его соседка справа не могут провести весь обед в молчании. Он повернулся к госпоже Оленской и встретил ее бледную улыбку. «О, будем стойко держаться до конца», — казалось, говорила она.
— Путешествие вас не утомило? — спросил он голосом, который испугал его самого своею естественностью, и она ответила, что, нет, напротив, ей редко приходилось путешествовать с таким комфортом.
— Если не считать страшной жары в поезде, — добавила она, и он заметил, что там, куда она едет, ей не придется страдать от жары.
— Я никогда в жизни не мерз так сильно, как однажды в поезде между Кале и Парижем, — громко и отчетливо объявил он.
Она отвечала, что в этом нет ничего удивительного, но ведь всегда можно захватить с собою лишний плед, что все путешествия сопряжены с трудностями, и он отрывисто возразил, что, на его взгляд, все они ничего не стоят по сравнению с блаженным ощущением отъезда. Она покраснела, а он, неожиданно повысив голос, добавил:
— Я тоже скоро собираюсь отправиться в путешествие.
По лицу ее пробежала дрожь, и Арчер, перегнувшись к Реджи Чиверсу, воскликнул:
— Послушай, Реджи, что ты думаешь о кругосветном путешествии — сейчас, то есть я хочу сказать, в будущем месяце? Если ты. согласен, я не прочь… — на что мисс Реджи пропищала, что она не может отпустить Реджи до благотворительного бала имени Марты Вашингтон, который она собирается дать в пользу приюта для слепых на пасхальной неделе, а муж ее безмятежно возразил, что в это время он как раз начнет готовиться к международному матчу по водному поло.
Однако мистер Селфридж Мерри уловил слова «кругосветное путешествие» и, так как он однажды объехал на своей паровой яхте весь земной шар, воспользовался случаем отпустить несколько колких замечаний касательно мелководья в средиземноморских портах. Впрочем, добавил он, это, в конце концов, не имеет значения, ибо, когда вы осмотрели Афины, Смирну и Константинополь, что еще остается? А миссис Мерри сказала, что всю жизнь будет благодарна доктору Бенкоуму за то, что он взял с них обещание не ездить в Неаполь из-за тамошней лихорадки.
— Но чтобы как следует осмотреть Индию, нужно три недели, — признал ее муж, изо всех сил желая показать, что он не какой-нибудь легкомысленный зевака.
И тут дамы удалились наверх в гостиную.
В библиотеке, несмотря на присутствие более значительных лиц, главенствующее место занял Лоренс Леффертс.
Разговор, как и следовало ожидать, перешел на Бофортов, и даже мистер ван дер Лайден и мистер Селфридж Мерри, поместившиеся в почетных креслах, молчаливо им предоставленных, умолкли, чтобы выслушать филиппику молодого человека.
Леффертс никогда еще не был до такой степени обуреваем чувствами, которые сделали бы честь любому доброму христианину, и не возносил на такую высоту святость домашнего очага. Негодование придало язвительность его красноречию, и было совершенно очевидно, что если бы другие следовали его примеру и поступали так, как он говорил, общество никогда не выказало бы такой слабости, чтобы принять в свое лоно иностранного выскочку вроДе Бофорта, — нет, сэр, даже если бы он женился на девице из семейства Лэннингов или ван дер Лайденов, а не Далласов. А откуда у него явилась бы возможность породниться с таким семейством, как Далласы, гневно вопрошал Леффертс, если б он предварительно не пролез в некоторые дома, подобно тому как люди вроде миссис Лемюэл Стразерс сумели пролезть туда вслед за ним? Если общество открывает доступ вульгарным женщинам, вред еще не так велик, хотя польза весьма сомнительна, но стоит ему начать терпимо относиться к мужчинам неизвестного происхождения, обладателям запятнанных грязью богатств, оно кончит полным распадом — и притом в недалеком будущем.
